Семь дней творения

Друзья говорили долго и каждый о своем. Им было не понять друг друга, слишком уж разно представала перед ними жизнь, но, роднимые болью одного сомнения, они невольно подчинились спасительному инстинкту общности, и потому каждый слушал другого, не перебивая.

Когда вернулся Левушкин, актер, постукивая костяшками пальцев по столу, склонился к Василию:

- Нация гибнет!

А тот упрямо твердил свое:

- Пускай кто хлебнет с мое, а потом лезет мне в душу.

Уже после первой грузно охмелевший плотник уронил голову на стол и, по-детски всхлипы-вая, затянул:

Бывало, вспашешь пашенку...

Споткнувшись на второй строке, он умолк и некоторое время сотрясался всем телом, а вслед за этим повторял слова:

Бывало, вспашешь пашенку...

Храмов ласково гладил его по голове, утешал:

- Что же ты плачешь, Иван Никитич? Что же ты плачешь? Ты же класс-гегемон. Все - твое, а ты - плачешь. Тебе нужно плясать от радости, петь от счастья. Земля - твоя, небо - твое. Исаакиевский собор - тоже. А ты плачешь, Иван Никитич. Или тебе мало? Исаакия мало? Метрополитен бери. Плачешь? Плачет российский мужик. Раньше от розг, теперь - от тоски. Что же случилось с нами, Иван Никитич? Что?

Василий вливал в себя стакан за стаканом, почти не чувствуя горечи и не пьянея. Только свинцовой тяжестью набухало сердце, и в очугуневшем мозгу лениво ворочалась болезненная мысль: "Что ж, и вправду, случилось? Почему плачем?"

Муха под стеклом, наконец, упала, перевернулась брюхом кверху и затихла.

В дверь, словно кошка, просительно поскребла Люба:

- Ваня, Ванек, иди домой. Ведь завтра худо тебе будет. Иди, выспись, утром я тебе сама принесу... Дети ведь у тебя, пожалей их хоть.

Иван только невнятно мычал в ответ, а Храмов, еще ворочая языком, пытался его выгородить:

- В чем дело, Любовь Трофимовна, в чем дело? Разве Ивану Никитичу Левушкину нельзя справить поминки по своему отечеству?.. Это даже его обязанность - представительствовать на похоронах убитой им старушки... Вы лучше зашли бы, Любовь Трофимовна, и украсили наше общество. Скучно без женщины... Скучно без женщины... Скучно и нудно...

Василия потянуло на воздух, он поднялся и вышел к Любе. В темноте они нечаянно столкну-лись, и Лашков против воли обхватил Любины плечи и хотел было, после первого замешательства, уже отпустить ее, но она, по-своему определив его движение, вся подалась к нему и покорно пролепетала:

- Только быстрее...

В этой покорности было что-то отталкивающее, и потому, когда пришло опустошение, он только и мог сказать ей:

- Ладно, иди. Свалится, я его сам приведу.

Люба ушла, а он потащился во флигельный палисадник и лег там, прямо в мокрые от первой росы цветы.

Сквозь горячечную дрёму Василий еще слышал, как плотник ползал на карачках под своим окном и стонал:

- Люба, рассолу!

Храмов заученно вторил ему:

- Нация гибнет!

- Любушка, нацеди-и!

- Нация...

- Рассол у-у-у!

Это и было последнее, что дошло до него перед забытьем.

XII

Прижатые низким небом почти к самым крышам, над городом текли птичьи станицы. День - с утра до вечера - захлебывался их гортанным клекотом. Хрупкие листья шелестящими стайками кружились по двору. Лашков смотрел в окно, вслушиваясь во вкрадчивую сентябрьскую поступь, и мутное равнодушие ко всему, словно вода вату, пропитывало его. Дни тянулись медленно и тускло, и он все свободные часы убивал время, играя безо всякого, впрочем, азарта и интереса со Штабелем в подкидного дурака. Мир постепенно обезличивался в его глазах, предметы теряли обособленные черты, все вокруг сливалось в мельтешащий хаос, в котором Штабель становился похожим на бубнового короля, а тополевый лист - на туза виновой масти. И - наоборот.

Тасуя колоду, водопроводчик жаловался ему:

- Не понимай, что рюсски за шеловьек? Вшера говориль: "Гдье будит заниматься мюзика мой девошка?" Сегодня - тащиль фортепьяно продаваль...

Только чтобы поддержать разговор, Василий хмуро заметил:

- Жрать-то надо. Музыкой сыт не будешь.

- Рука ест? Голова ест?

- Она, брат, тяжелее туза и валета не держала ни зиму, ни лето. Из нее работник...

- Продаваль вещь - не ест выход. Продаль вещь, потом - што?

- Папертей у нас, слава Богу, еще в достатке.

- Папьертей?!

- Церковь, в общем.

- Ай, ай,- укоризненно цокнул языком Отто,- некарашо. Дочь великий маэстро - нищий... Совсем некарашо... Она даваль мине красенький, говориль: "Помогай, Штабель, отвозить фортепьяно". Я отказаль. Я не мог. Я смотрели глаза девошка и не мог. Старуха запер девошка, но я сказаль: "Нет".

- Так, все равно продала. А красненькая - она никогда не в тягость. Прогадал, Штабель.

Водопроводчик сердито поморгал выпуклыми глазами и отбросил от себя колоду.

- Какой - рюсски люди! Зашем мине красенький? Я не хошу красенький! Отнять у девошка мюзика за красенький. Некарашо, Васья. У тебья добрый душа, Васья, зашем ты так говорьишь?.. Ты слюшаль, как она кричаль?

- Слыхал.

- У мине теперь полон уший крик... Бедный девошка.