Семь фунтов брамсельного ветра

— Привыкаю… А то нечестно: диплом на стенке висит, а я по правде не стрелял…

Мне почему-то не хотелось, чтобы он привыкал к этому. Но, с другой стороны, куда денешься? Мальчишка. Томчик был, как всегда, в джинсовом комбинезончике, только теперь обрезанном выше коленок. Длинный ствол, проткнув карман, торчал из коротенькой штанины. На конце его чернела большая треугольная мушка. Я проворчала:

— Вот как выпалит, сожжет ногу. — Потому что помнила: при выстреле огонь вылетает ого-го какой!

Томчик разъяснил чуть виновато:

— Он не выпалит, он же без патронов. Я пока так привыкаю… вхолостую…

…Лоська опять сказал Томчику:

— Ладно. Только лучше в том костюме, в котором ты снимался. Там у тебя такой морской вид…

— Хорошо!

Сам Лоська тоже был в «морском виде», то есть в летней одежонке с пунцовым галиотом. И на портрете, и сейчас. На портрете, «потому что подходящий колорит». А сейчас потому, что «лето же в конце же концов, надоело же ходить, как в скафандре с муравьями…» Да, был он по своей природе Маугли, не терпящий «оков цивилизации»…

Мы все радовались лету и возможности скинуть «оковы». Я с радостью плюнула на колготки и свитер, влезла в куцые вельветовые бриджи и балахонистую футболку. Стаканчик щеголял в широченных парусиновых бермудах и майке-безруквке с портретом какой-то волосатой личности (правда поверх нее накидывал неизменный «лифчик» с карманами). Люка конфисковала у матери старое платье в лимонную и коричневую клетку и соорудила из него пышный сарафанчик «умеренной длины» (точнее, короткости). Для школы, правда, приходилось принимать «приличный вид», но после уроков, мы обретали другой вид — нормальный…

Лоська снял портрет с мольберта, проставил на пол. Картон был ему до пояса.

— Надо выставить на крыльцо, чтобы краски скорее высохли. Тогда уж заберешь… — Это он мне.

— Еще раму надо, — напомнила я довольно бесцеремонно. И представила, как здорово будет смотреться написанный маслом Лоська над моей кроватью. Тем более, что до сих пор стены оставались почти пустые, только приклеен был к обоям присланный Пашкой календарь.

Евгений Иванович сказал, что раму сейчас найдет.

— Все равно перед переездом надо проводить ревизию и чистку, выкидывать лишнее.

— Перед каким переездом? — спросили мы хором (кроме Лоськи).

— Да вот такое дело, братцы… Дали двухкомнатную квартиру и сроку две недели. Вскоре все, что здесь имеется, — под бульдозер. Потому как ожидается на здешнем берегу большая стройка. Жаль, конечно, особенно Варваре Михайловне. Это ее родовое гнездо…

— Не имеют права сносить. Частная собственность, — сказала я, понимая, как это глупо.

— Какая тут собственность, ежели собираются строить резиденцию Полномочного представителя. Так сказать, стратегический объект… Хорошо хоть, что обещали компенсацию за огород. Правда с гулькин нос…

Стаканчик, поддернув белые бермуды, сел на нижнюю ступень крылечка. Сказал, глядя в пространство:

— Вот так. Отстояли Дворец…

— Мы-то здесь при чем?! — взвилась Лючка.

— Никто ни при чем, — сказала я философским голосом Ильи (хотя было совсем не весело). — Просто карма такая.

Лоська знал, что такое карма. Вскинул глаза:

— У нас?

— У ППЦ. Такая у него судьба: приносить людям гадости, если даже он того не хочет…

Стаканчик язвительно, совсем не похоже не себя, выговорил:

— Опять же поглядим с точки зрения генеральных планов. Встанет на берегу новый дворец власти. Что там домик какого-то Евгения Иваныча и ближние сараи. Интересы отдельной личности на фоне интересов государства. Как у несчастного Евгения в «Медном всаднике»…

Люка сказала:

— Давайте хотя бы сфотографируем всё на память. И двор, и дом, и всё, что внутри… И всех нас тут с Евгением Ивановичем…

— И Лоську с портретом на этом крыльце, — сказала я.

Лоська сидел на ступеньке и, сцепив зубы, оттирал скипидаром коленки. Он, когда вытаскивал портрет, коснулся его ногами, растяпа. Портрет заметно не пострадал, но колени украсились зелеными и синими пятнами. Оттопыренные кромки штанов — тоже. Штаны — ладно, они снизу все равно сине-зеленые. А кожа… «Давно ты стал такой чистюля?» — чуть не сказал я. Но поняла — дело не в краске. Просто Лосенок чувствует себя виноватым: он-то знал о предстоящем сносе давно, однако нам не обмолвился. Потом он объяснил: не хотел никого расстраивать в праздники…

Стаканчик так и снял его — с надутыми губами, сосредоточенно оттирающего с ноги краску. А рядом, на картоне, — еще один Лоська, в обнимку с Чарли. А неподалеку — настоящий Чарли, который пытается лизнуть свалившегося на спину и задравшего лапы Ваську.

…Через неделю Стаканчик вручил каждому большой, размером в две открытки, снимок. Я попросила у него еще один, для Пашки, и отправила его в Яхтинск в твердом конверте. А свой повесила под Лоськиным портретом, вставленным в коричневую деревянную раму, слегка потертую, но крепкую и солидную — как и положено картине мастера.