Семь футов под килькой

– А зря, у Виктора Афанасьева нет алиби! Его интервью было записано в первый день выставки, а показано уже на второй.

– И что?

Я ожидала, что подполковник удивится, станет выспрашивать, откуда я это знаю, а он нисколько не заинтересовался.

– У нас, Люся, как? Нет тела – нет дела. А нет дела – не нужно алиби. Экспертиза показала, что Афанасьеву никто не убивал, она сама утонула, при таком раскладе вообще не важно, в какой день ее муж давал кому-то там интервью. Ты от меня чего хотела-то?

– Ничего, – угрюмо буркнула я. – Миль пардон и оревуар.

– Моя бусинка, ты перешла на французский, значит, сильно разозлилась, – заволновался чуткий Петрик.

Он знает, что у меня есть такая манера – заменять изысканной французской речью рвущиеся с языка матерные конструкции. Этому трюку меня бабушка Зина научила. Она так с продавщицами в советских магазинах разговаривала. Зайдет, увидит пустые полки – и сразу: «Верочка, ma chérie, qui a mangé toute la viande? Chats?»[3]. Верочка, помнится, очень впечатлялась и доставала припрятанное мясо из-под прилавка…

– Что тебе сказал этот грубый солдафон?

Я сообразила, что Петрик не слышал слов Гусева – я не включила громкую связь.

И тут же до меня дошло, почему сразу после того, как подполковник меня поприветствовал, изменился звук в трубке: Гусев, в отличие от меня, громкую связь включил! Вот интересно – для кого?

– Он сказал мне, что Афанасьеву никто не убивал, а раз так, то совершенно не важно, есть у ее мужа алиби на время смерти жены или нет, – передала я слова подполковника. – При этом он, кажется, вывел меня на громкую связь, то есть дал послушать мои слова кому-то еще. Своим подчиненным? Может, Гусев что-то недоговаривает – на самом деле обстоятельства смерти Афанасьевой еще расследуют, только публике об этом не говорят?

– Но мы-то не публика! Мы… – Петрик сбился, замолчал и задумался, пытаясь определить нашу роль в этой истории.

– Мы энтузиасты-любители, которые путаются под ногами у профессиональных сыщиков, – выдала я самокритично. – Во всяком случае, именно так нас воспринимает подполковник Гусев со товарищи.

– Ну так не будем им мешать! То есть помогать. Сами все узнаем, – постановил обиженный Петрик и ушел на кухню, бурча, что этот Гусев ему никогда не нравился.

Гусев был бы счастлив это услышать.

– Бусинка, ты будешь кофе или чай? – покричал мне дружище под свист закипающего чайника. – И творожок или салатик? Мы заработались и пропустили обед, что само по себе и неплохо – не потолстеем, но пора бы нам подкрепиться…

После внеочередной трапезы, которую Петрик предложил считать предварительным ужином, планировался тихий вечер на диване с новым англоязычным сериалом в ноутбуке: в ближайшем будущем я собиралась заменить собой подозрительных переводчиц, сопровождающих Караваева в зарубежных поездках, а для этого мне надо было серьезно подтянуть язык.

Тихого вечера не получилось. Где-то с час мы с другом мирно занимались своими делами, а потом началось!

Жуткие вопли из квартиры под нами с легкостью пробились сквозь чинную английскую речь в моих наушниках. Даже Петрик, ушедший на погружение в ванну с ароматной пеной, услышал эти вопли и что-то с претензией пробулькал из своих глубин. Что именно, я не расслышала: благовоспитанный Петрик даже в режиме истошного ора не перекричал бы соседей снизу.

С месяц назад в квартире под нами поселилось очень шумное семейство, состоящее из трех разнокалиберных мальчиков, мамы, которая периодически укоризненно рыдает, и папы, не проявляющего себя вообще никак.

Однажды, когда дети слаженным трио визжали так, словно в шесть рук синхронно сдирали друг с друга кожу, я спустилась и деликатно постучала в их дверь пятикилограммовой гантелькой.

Через четверть часа стальная дверь под воздействием чугунной гантели начала превращаться в чеканное панно – вариацию на тему «Иван Грозный, убивающий своего сына», где Иваном странным образом была Люся, а в облике царского сына явственно угадывалось триединое потомство соседей.

В этот момент старший отпрыск последних приоткрыл дверь и скороговоркой уведомил меня, что у них все в порядке, все огорчительно живы, Терминатор, Чужой и Дракула сегодня ещё заходили, и вообще – папа дома, так что вы не волнуйтесь.

С этого момента, признаюсь, я стала волноваться за чужого мне папу.

Мне представляется, что сразу по приходе домой он впадает в кому, и эти детские вопли и матерный плач их матери – всего лишь попытка вернуть главу семьи с того берега Леты, куда он упорно и яростно гребет, вырвав весло из артритных пальцев деда Харона.

Возможно, той же цели вернуть блудного папу из мира теней служат вечерние включения пылесоса, ревущего как стадо боевых элефантов, и стиралки, сотрясающей устои нашего многоэтажного дома подобно землетрясению в пять баллов по шкале Рихтера.