Семь миллионов сапфиров

Почти все хижины были белыми, и лишь с десяток трогательно голубели на фоне других лачуг, сливаясь своим цветом с небесами и россыпью незабудок, растущих у дороги. Словно несколько голубых минералов среди белых мраморных кубиков. Меня это удивило, и скоро я раскрыл для себя эту загадку. Тогда ж я узнал, что по не известной никому причине птицы облетают Фарфаллу стороной, а потому в городке никогда не слышно их пения, как и не видно их самих. Исключение составляли лишь домашние петухи.

Всего два цвета. Белый и бледно-голубой. Как выяснилось, баночка с синей краской была в каждом домике, а в городке царил негласный закон – не заводить разговоры на тему смерти. Потом я узнал про красивый, но страшный обычай. За день до даты Х человек красил свою хижину в этот цвет печали, цвет утреннего неба. Таинство имело большой символический смысл и являло собой совершенно уникальную церемонию, ибо примиряло человека со Смертью, очищало и сближало с небесами.

Ни один житель Фарфаллы не принимает Т-23. Так мне говорили. Друзья, завидев траурный знак на хижине, приходили прощаться к своему брату, однако существовало железное правило: все должно было выглядеть как поход в гости, веселый и невинный. Ни слова о смерти, ни намека.

Тем утром улочки, посыпанные разноцветной галькой, были пусты. Городок безмолвствовал. Кусты роз и сирени трепетали от легкого ветерка и, казалось, благоухали еще тоньше, еще смелее. Таково было мое первое впечатление от Фарфаллы, городка близкой смерти, похожего на деревню из сказки Андерсена. Наконец, когда запели петухи, из домиков стали появляться сами жители.

И тут пришла пора удивиться еще раз, но уже от поразительного сходства этих людей: сначала я даже подумал, что в Фарфалле живет одна большая семья, с близнецами и родственной похожестью друг на друга. Но потом я понял, что же было общего на лицах этих людей.

Смирение.

Они все смирились с близостью смерти, пропустив этот факт через себя. Они жили наедине со своей черноокой болью. Но они так много улыбались, смеялись и шутили, что какой-нибудь проходимец мог решительно заявить, что они счастливы. А может, так оно и было? Почти всегда мне удавалось разглядеть за этим смирением крупицу надежды.

Я постучался в один из домиков, и спустя минуту мне открыл пожилой мужчина шестидесяти лет. Он спешно утирал свои воспаленные глаза рукавом, будто от недавних слез. На нем была желтая панамка, рубашка в шахматную клетку, а на груди висели толстые очки в черепаховой оправе. Он вежливо поклонился и сказал, что всегда рад гостю. Хозяина звали Амаду. На вопрос об Ионе он отрицательно покачал головой.

Я помню, когда проходил мимо его окна, то ненароком заглянул внутрь и изумился от обилия в доме икон. Строгие лики святых, золоченые рамки, лучистые нимбы наводили на мысль, что Амаду был глубоко верующим человеком. Я спросил, можно ли снять комнату, и начал уже было доставать деньги, но мужчина наотрез отказался от них. Тогда я подарил ему сборник стихов одного забытого поэта, и Амаду, благодушно кивая, отвел меня в просторную летнюю кухню, внутри которой оказалась пружинная кровать, закопченная печка-буржуйка, небольшой обтесанный столик, пахнущий сосной, и несколько десятков ваз с цветами.

Это была обычная комната со старыми обоями и ковром, усеянным звездными хлебными крошками, однако она преобразилась и словно засветилась изнутри, когда я заметил в зарослях цветов картины. Так с рисунка глядела полная дама в шелковом платье, на которое ниспадали густые каштановые волосы, а ее «карманный» чихуа-хуа смотрел так, будто хотел с удовольствием цапнуть зрителя. На противоположной стене пронзал рассветные облака небоскреб, над которым, словно маковые росинки, рассыпались птицы. Что ж, так даже веселее умирать: в этом раю из сочного розового, лимонного, бледно-бежевого и фиолетового.

Я побрился и направился прямиком к озеру в надежде искупаться после дороги, после прошлого, что отравляло мне сердце. Я долго искал тропинку, чтобы спуститься вниз со скал, и наконец очутился на пляже. Под слепящим полуденным солнцем вода казалась покрытой миллионами серебристых блесток. Она выглядела кристально чистой, и зеленовато-серые камни на дне озера, необычной угловатой формы, лежали как на ладони.

Воздух змеился от зноя. Противоположного берега даже не было видно – недаром озеро нарекли Великим. Веяло приятной прохладой. Долгожданным покоем. Я скинул ботинки, носки, закатал до колен штанины и пошел на разведку. Но едва я коснулся мокрой гальки, как подступившая волна рухнула на мои щиколотки и обожгла ледяным прикосновением. От неожиданности я отпрыгнул – столь холодна она была!