Семь незнакомых слов

Больше всего мне нравилась история про сапог — несколько лет я держал её на заметке, чтобы при случае применить. В полку, где отец проходил срочную службу, новобранцы из призыва в призыв проводили один и тот же ритуал-заклинание: в один из первых вечеров они засаживались за письма домой, и главное из них предназначалось любимым девушкам. Это было необычное письмо. Для его написания использовался сапог самого большого — 45-го или 46-го — размера. Подошвой сапог шлёпали в пыль или влажную землю, а потом делали оттиск на белом листе бумаги. Рядом с отпечатком подошвы приписывался пафосный комментарий, в котором-то и заключалась вся едкая соль: «Если бы не эти сапоги, тебя бы уже насиловали китайские солдаты!» Национальность потенциальных противников, должно быть, не имела большого значения — сгодились бы и американцы, и японцы. Но китайцы, по-видимому, были весомей и реалистичней: их многочисленность и испортившиеся при Хрущёве отношения с КНР как бы внушали домашним невестам, что угроза насилия — не пустая выдумка, а реальная опасность. Подразумевалось, что отпечаток сапога убережёт далёких подруг от соблазнов гражданской жизни и побудит к верному ожиданию защитников из Подмосковья, где, собственно, и служил отец.

Я как-то поинтересовался, посылал ли и отец такое письмо, и если да, то сохранилось ли оно? Но он ответил: увы, при всём желании у него такой возможности не было.

— Понимаешь, старик, — объяснил он, — когда я служил в армии, твоя мама ещё в юных пионерках ходила. Мы даже и не подозревали о существовании друг друга. А иначе бы — непременно!.. — и отец жизнерадостно усмехнулся.

Я долго не понимал, отчего эта суровая мужская история кажется ему смешной.

Воспоминания не всегда были весёлыми — иногда страшными и романтическими. В школу отцу с друзьями приходилось добираться через Центральное кладбище — так было намного короче. Из-за этого они знали все наиболее примечательные склепы и могилы — дореволюционной знати, известных артистов, писателей и учёных. А однажды им попалось несколько совсем свежих захоронений без каких-либо опознавательных знаков, крестов и надгробий, и они поняли, что это — могилы преступников, приговорённых к смертной казни и расстрелянных накануне в тюрьме — величественном старинном здании, которое до революции называлось Тюремным замком и, должно быть, с тех же незапамятных времён одной своей стеной примыкало к Центральному кладбищу. В годы отцовского детства Центральное кладбище простиралось дальше и шире — оно всё ещё служило основным городским погостом, хотя уже и не считалось загородным. Когда его всё уверенней стали обступать здания и строения, территорию Центрального кладбища сильно урезали, устроив частичное перезахоронение за новую городскую черту, а неухоженные могильные холмики, которых, как говорили, оставалось немало, просто сравняли бульдозером, чтобы на освободившихся площадях построить кинотеатр, студенческие общежития, армейский призывной пункт, мемориал Победы и роддом — возможно, это был единственный случай в истории человечества, когда на месте кладбища строили роддом.

Ещё отец рассказывал про голод во время войны и после неё: еды было совсем мало, а есть хотелось постоянно и очень сильно — так, что в обед ему случалось одалживать у одного из старших братьев ложку свекольной похлёбки, а за ужином — отдавать.

Но отец никогда не говорил: вот как мне было тяжело, и как легко тебе, и ты должен это ценить и стараться, и тому подобное. Он считал себя счастливым человеком.

— В общем-то, мне в жизни сильно повезло, — сказал он однажды. — Мог от голода зачахнуть или со шпаной связаться — я ведь и был такой полушпаной... А вот у меня замечательный сын, красивая заботливая жена, интересная работа…

— И, наверное, куча любовниц? — кротко добавила мама, то ли утверждая, то ли спрашивая.

— Если вам так приятно думать, мадам, — с суровой невозмутимостью кивнул отец. — Все они ужасные ехидны, и всех зовут Ларисами.

Отцовское жизненное везение во многом объяснялось историей про то, как он решил стать лингвистом. История была слегка фантастической: ничто вокруг не могло подтолкнуть отца к такому выбору. Он жил с родителями, братьями и сестрой на узкой одноэтажной улочке, где в домах из пожелтевшего ракушечника ютилось сразу по несколько семей, и общая теснота частично компенсировалась небольшими полу-огороженными садами и разбитыми тут же, во дворах, огородиками. Улица издавна носила гордое название — Широкая, здесь обитали люди простых рабочих специальностей, и на всей Широкой улице в ту пору вряд ли был хоть один человек, кто слыхал само слово «лингвистика».

Но однажды, когда отцу было всего тринадцать, его вдруг посетила Идея — настолько ослепительная, что потом он уже не мог вспомнить, лето ли стояло на дворе, зима ли. Он задался целью найти такие сто слов, которыми можно было объяснить все остальные слова, а затем с помощью уже истолкованного лексикона объяснить те сто слов, значения которых изначально принимались, как аксиома.