Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

Немецкая потеря реальности нашла выражение в спорах вокруг "целей войны", которые сначала скрытно, позже открыто господствовали во внутренней политике Германии на протяжении всей войны. Эта дискуссия о целях войны в Германии тех лет – всеобъемлюще документированная историком Фрицем Фишером в его монументальном труде "В погоне за мировым господством" – является меланхолично-комическим спектаклем, на котором никогда не знаешь, следует ли смеяться или плакать. В то время, как войска Германии с чрезвычайными усилиями и с ужасающими кровавыми жертвами в Шампани, на Айсне и Сомме, во Фландрии, в болотах Рокитно и под Барановичами снова и снова отражали повторяющиеся массовые атаки многочисленных превосходящих войск противника, или в Галиции и в Буковине, в Трансильвании и у Исонцо снова и снова кое-как затыкали дыры, возникавшие на австрийском фронте, в то время как в Германии от года к году экономика всё меньше могла обеспечить снабжение, а немецкое население больших городов голодало, – тем временем официальная и политическая Германия дискутировала, должна ли она будет "после победы" аннексировать только бельгийское побережье Фландрии или также и французское побережье Ла-Манша, какие средства лучше всего подходили бы для исключения навсегда Франции из великих держав, следует ли превратить Польшу в государство под покровительством Германии, или она должна будет присоединена к Австрии, и как нужно будет взыскивать огромные репарации, которые полагали наложить на побеждённых противников. Мысленно уже были аннексированы Лонгви и Брие, Литва и Курляндия, и составлялись карты огромной колониальной империи в Центральной Африке; обдумывали с множеством тщательно взвешенных "за" и "против", не следует ли также добавить к этому ещё Судан и Египет, чтобы получить соединение с Ближним Востоком, который надеялись также покорить "после победы"; планировали Центральную Европу под немецким господством и в моменты радужного настроения добавляли туда же ещё всю Францию и Бельгию. Да, об этом думали совершенно серьёзно и писали официальные документы с описанием того, как можно было бы присоединить к немецкой сфере власти также нейтральную Голландию, действуя при этом как можно более тактично, осторожно и незаметно.

Всё это напоминает чревоугодные фантазии голодающего; оно не имело никакого отношения к действительности и к её серьёзнейшим, насущным проблемам и задачам. Однако это не было потому безвредным. Бегство от действительности ведь само по себе также действительность. Оно создаёт фактические обстоятельства и имеет последствия. Первым следствием было внутриполитическое: крах "гражданского мира" между партиями, который вначале царил в годы войны в Германии. Социал-демократы, позже также временно левые либералы и часть католического центра, выражали робкие сомнения против экстремальных целей войны. Они с этим плохо кончили. "Мир отречения" или "мир Шайдеманна" (Шайдеманн был тогда внешнеполитическим оратором СДПГ) превратился в воплощение пораженчества и "игры на понижение", и ему противопоставляли "победный мир" или "мир Гинденбурга", как если бы у победы Гинденбурга на пути стояли не войска Антанты, а социал-демократы.

Но дело не ограничилось этими внутриполитическими спорами. Фиксация на победном мире при отсутствии возможности победить делала невозможной какую-либо осмысленную немецкую внешнюю политику. Множество германских военных целей оставались именно в области чистой фантазии; даже служебное заключение о присоединении Лонгви и Брие, Литвы и Курляндии оставалось спрятанным в немецких документах и не стало предметом международной политики. Но было две страны, которые Германия держала оккупированными и не намерена была отдавать обратно: Бельгия и Польша. На Бельгии и Польше в 1916 году потерпели крах шансы всеобщего компромиссного мира при посредничестве Америки и сепаратного мира с Россией.

1916 год, особенно его вторая половина, был внутри четырёх военных лет тем промежутком времени, в котором у всех воюющих сторон воля к продолжению войны была на самом низком уровне. Это был год всеобщих разговоров шёпотом о возможностях мира, и можно задним числом легко видеть, почему это так было: первый порыв и ярость были повсюду растрачены, стадия крайнего озлобления и отчаяния ещё не достигнута. Это был последний год, в котором ещё можно было повернуть назад. Это был также последний год, в котором война удерживалась ещё политически в рамках, так сказать, нормальной европейской коалиционной войны. С 1917 года с вступлением в войну Америки и большевистской революцией в России она получила совершенно новое измерение. Можно сказать, что лишь в 1917 году она стала действительно мировой войной.