Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

«Когда? Какой России? — осердясь, подумал Романовский. — Опять «пресимпатичного носорога» потянуло на тронные речи. О чем он говорит? На что надеется?» Но возражать не стал, а, наоборот, стал кивать и поддакивать в том смысле, что никогда не перестанет числить себя генералом русской армии и судьба, видно, идти им вместе до конца с командующим, чтобы вынести все, что уготовано господом богом и коварной дамой, именуемой историей. Затем Романовский сделал попытку откланяться и уйти, но Деникин задержал его и в качестве первого векселя на дальнейшее сотрудничество, в знак особого доверия, предложил обсудить еще один документ, имеющий в настоящем и будущем немаловажное значение. Деникин попросил Романовского быть внимательным, достал из бювара лист александрийской бумаги и начал читать медленно и отчетливо:

«Многоуважаемый Абрам Михайлович! Три года российской службы я вел борьбу, отдавая ей все свои силы и неся власть, как тяжелый крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил успехом войск, мною предводимых. И хотя вера в жизнеспособность армии и в ее историческое призвание мною не потеряна, но внутренняя связь между вождем и армией порвана. И я не в силах более вести ее. Предлагаю Военному совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование. Уважающий вас...» Подпись. — Деникин положил бумагу, снял пенсне и поднял глаза. Сказал: — Какие у вас соображения? Одобряете ли текст моей телеграммы генералу Драгомирову?

— Вполне! Каждое слово.

— Я так и думал. Вот что значит долгая совместная работа рука об руку. Не так ли?.. Поэтому я и приказал отослать телеграмму.

«Все, — цепенея от злости, подумал Романовский. — Я для него больше не существую, post faktum он ставит меня в известность, и тут не просто деникинская всевечная фарисейская мягкотелость, но и дальновидный прицел: ни при каких условиях не потерять соратника, задержать его при себе на всякий случай. Но я не Петрушка, милостивый государь, мною нельзя тешиться, а натешившись вдосталь, кинуть в угол. Я не позволю этого, никому не позволю».

— Я одобряю документ, ваше превосходительство, целиком, — сделав над собой усилие, сказал Романовский обычным, чуть вызывающим, чуть насмешливым тоном, который в немалой степени и способствовал его славе мудрого интригана. — Тут уж ничего ни прибавить, ни убавить. Да и поздно, как вы сами понимаете. Завтра поутру мне, по-видимому, предстоит встреча и работа с генералом Махониным. Разрешите оставить вас?

— Вы будете у себя, Иван Павлович?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Ну, разумеется, разумеется. Идите, пожалуйста.

Романовский пристукнул каблуками и вышел, надменно подняв красиво-неприятное умное лицо: он умел отлично демонстрировать свои даже самые малые победы и скрывать любые, даже самые трагические свои поражения...

Оставшись один, Деникин с чувством некоторого облегчения походил по кабинету и послушал море. Затем, присев к массивному столу, принялся сортировать бумаги, отбирая и откладывая наиважнейшие на утро, как всегда делал это перед сном. И тут припомнил, что и не ужинал: отвлек его фон Перлоф, потом затянувшаяся беседа с Иваном Павловичем. А до этого тревожные мысли и среди них одна — она точно больной зуб рвала голову. Привалившись к спинке кресла и вытянув ноги, принял излюбленную свою позу для полного отдыха. Потом вдруг вскочил, морща лоб, и снова зашагал от окна к печке и обратно, меряя комнату по диагонали. Какие-то сумбурные мысли вились, сталкивались и уходили, какие-то лица, эпизоды, фразы каких-то людей роились, не складываясь в единую картину, мешая друг другу и взаимно уничтожаясь. И вдруг, как озарение, возникло воспоминание — четкое, точно на фотографии.

… Это было в счастливое время побед, триумфального марша, парадов и молебнов в отвоеванных у большевиков городах, время московской директивы. Он отдал приказ о переходе в общее наступление от Волги до румынской границы.

... Торжественный парад по случаю побед приказано было устроить в Харькове. Деникин шел вдоль нескончаемого фронта войск. Солдаты, прибранные и накормленные к церемонии, казались ему суворовскими чудо-богатырями, офицеры глядели с обожанием на командующего. И он сам себе казался молодым и сильным, ноги несли его вперед легко, словно они и не касались булыжной мостовой, а вся свита — целая толпа приближенных генералов и офицеров, представители союзнических военных миссий, дипломаты и министры, депутация города, — почтительно приотстав, держалась позади, будто сознательно отдавала ему все почести и всю славу вождя и победителя, любимца армии, спасителя трона и империи. Деникин в тот момент видел себя со стороны — боевой генерал в распахнутой, развевающейся шинели, он летел навстречу своим героям воинам. День был солнечный, ясный, теплый. Дружно перекатывалось громовое «ура». Бухал сводный оркестр. И все звуки словно низвергались с неба, торжественные, как хорал.