Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

...Огромный двор посольства всегда был переполнен беженцами. Суматошная толпа, в которой смешались вчерашние превосходительства и сиятельства, губернаторы и генералы, фрейлины и мелкопоместные дворянки, испуганные путейцы и спесивые генштабисты, крупные помещики и биржевые дельцы, бежавшие из Одессы, из Новороссийска и теперь — из Крыма, олицетворяла, казалось, всю вчерашнюю белую Россию, унесенную из своих поместий, кабинетов, штабов могучим ураганным вихрем... Тут, как казалось им, оставался маленький кусочек их родины, близкий тихий островок среди огромного бурного моря, к которому все они инстинктивно плыли, стараясь найти защиту от вселенских бурь, несчастий, невзгод. Тут назначали друг другу встречи, заключали всевозможные сделки, предлагали свои руки и головы (а иногда — тело и душу!) — мечтали найти работу — и прежде всего, конечно, безуспешно искали своих родных и близких.

Андрей Белопольский приходил сюда чуть не ежедневно, а иногда и по нескольку раз: чувствовал себя своим среди оборванных, нечистых, отчаявшихся, мрачно-циничных или бесшабашно-веселых людей без будущего, тешащих себя иллюзорными мечтами о том, что в один прекрасный день (он уже близок, надо иметь лишь терпение дождаться его!) все переменится чудесным образом, все встанет на свои места и воссияет солнце!.. Андрей подолгу читал объявления: «Всех знающих что-либо о судьбе штаб-ротмистра 37 полка Вифлиемского...»; «Разыскиваю жену Скуйдину, урожденную Себеровекую, эвакуированную из Феодосии...»; «Знающих о местонахождении Евгении и Александры Анахимовских умоляют немедля сообщить...»; «Друзей и сотоварищей по нижнему трюму парохода «Вера» прошу откликнуться по адресу...»; «Петушок, отзовись! Я и мама уезжаем в Бизерту...». Сколько слез, надежд, отчаяния скрывалось за наспех написанными листочками, сколько жизней и смертей стояло за ними!

Обойдя заборы с объявлениями, Андрей некоторое время оставался на посольском дворе, переходя от одной группы людей к другой, всматриваясь в лица и невольно прислушиваясь к разговорам, но никогда не вступая в них, даже в том случае, когда его вызывали на разговор. Делал вид, что не слышит. Тем более что беженцы говорили об одном и том же. Андрею казалось, вещают одни и те же люди, их двое, не более. У них одно лицо широко разверстый рот, выпученные, бесцветные глаза, небритые, серые щеки. И говорят торопливо, перебивая друг друга, не слушая, каждый сам по себе. Их разговоры состояли только из трех тем. Первая — самая приятная и благостная — начиналась обычно словом «помните»: «Помните, господа, развод караулов в Зимнем?». «А вы помните у Донона? Соус кумберленд, устрицы, бутылочка шабли?». «А ранняя весна в Подмосковье? Или сказочно прекрасные белые ночи в Петербурге, лихачи на дутиках, катание на Островах?». «Божественный Невский зимой! Снежок скрипит. А вокруг собольи, бобровые, шиншилловые, обезьяньи, котиковые шубки. Помните? Хлебнешь несравненной рябиновой Шустова, и никакой мороз не страшен!..»

Вторая тема разговоров — поиски виновных в революции, в поражениях на войне, в бегстве под ударами большевиков. Тут уж интонации менялись, происходило решительное размежевание. Что ни оратор — собственная партия, своя философия и политика. В ход пускались все козыри: шли ссылки на историю, Священное писание, пророческие предсказания святых отцов. Виноватыми оказывались все поочередно: от государя императора, проявившего слабоволие; бездарных генералов, проигравших сражения и распустивших солдат; масонов, продавших империю, до слюнявых интеллигентов, которых следовало бы перестрелять скопом и перевешать во главе с Керенским, — тогда бы ничего не случилось и все «спокойно сидели бы в Питерс, Москве и своих поместьях, забот не зная, как их отцы и деды...».

Последней темой были предсказания.