Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

— Что ж ты спрятался, как за Перекопом, голубчик? Может, тебе мало чаевых? Дают больше? Так и я добавлю.

Сжав гаечный ключ, вытащенный из-под сиденья, Андрей выбросил ноги и выскочил из автомобиля, готовый к драке. Между ними неожиданно возникла женщина. Лицо ее было решительным, рот упрямо сжат. Она широко раскинула руки, как бы запрещая противникам, намерения которых не оставляли никаких сомнений, сблизиться. Андрей увидел спешащего к ним полицейского — только этого ему не хватало!

— Идемте, Владимир Васильевич, — уговаривала женщина. — Прошу вас, оставьте все это. Мы в Париже, идемте. Что вы связываетесь с белогвардейцем? Он из тех, кого пока жизнь еще ничему не научила. — И к Белопольскому, с командирской твердостью. — Поезжайте, мсье. Прошу. Иначе у вас могут быть неприятности.

— Уи, уи, мадам. Идемте. Простите, — пассажир Андрея с трудом искал французские слова. А потом на русском, пересыпая речь матерными словами, закричал Андрею. — И ты скоро о России заплачешь, недобиток! На родину захочется, на коленях приползешь. Но я тебя на машине катать не стану. Только в тюрьму разве.

— Мсье Громоф... Я буду вынуждена...

— Иду, мадам... Знаете ведь, какой я дипломат?!

— Вы точно не дипломат...

Русские двинулись к воротам. Андрей истошно закричал им вслед:

— Беги отсюда, холоп! Еще минута, и ты не уйдешь! Ненавижу быдло! Не-на-ви-жу!

Противник скрылся. Можно считать, отступил. Андрей сел в такси, привалился к спинке. Его колотило. Ажан подошел, склонился к открытому окошку, посмотрел вопросительно. Белопольский с трудом заставил себя беспечно улыбнуться: «Все в полном порядке, месье, не смею задерживать. Благодарю». Полицейский пожал плечами, повернулся, ушел. Андрей яростно рванул такси вверх по узкой улочке Гренель.

3

Еще несколько дней происшествие у ворот советского посольства продолжало волновать Белопольского. Не отпускала ярость и ненависть. Он вновь и вновь переживал случившееся. Одной встречи, одного разговора оказалось достаточным, чтобы закипела кровь, а рука потянулась за оружием... Увы, его не было, но палка, дубина, разводной ключ — все годилось в эту минуту. И уже в который раз пришла на память картина недавнего прошлого. («Какого недавнего? — Тысяча лет минуло!»). Петроград... Белые и красные, революционеры и контрреволюционеры. Да нет! Нет еще ни белых, ни красных: еще все — граждане России. Митинги, объявления на тумбах и стенах домов. Общий подъем. Пролетарии великодушны. Победитель отпускает солдат с фронтов. Он представляет офицерству самому решать, каждому дано право сделать выбор — идти ли с народом, уехать ли за границу, остаться лояльным к новой власти и даже помочь ей в чем-то строить после революции новую жизнь. Молодые «наивные поручики, не успевшие хлебнуть Великой войны — и года не просидевших в окопах — не разобравшиеся в происшедшем, вчерашние бедные студенты и вольноопределяющиеся, прошедшие ускоренное обучение на курсах и пожалованные первыми офицерскими чинами... Разве они были уже «белыми»? Разве у них были свои фабрики и свои поместья? Что было им защищать? Братоубийцами, зверями их сделали другие события. Теперь не разобраться, кто начал первым, кто разжег и превратил жизнь в братоубийственную схватку. Все они одинаково попрали заповедь божью «не убий»... все стали злобными зверями...

Но те, петербургские безвинные офицерики... — их не забыть... Безвинные, своей нелепой смертью они взывали к мести. И недаром месть и жестокость несла белая армия по всей родной, истерзанной и опустошенной земле. И сохранили те, что уцелели, эту ненависть в себе и по сей день.

...Да, юные офицерики... Сначала им всем предложили явиться на регистрацию. И в этом еще не было ничего необычного: чиновничья Россия обожала списки и повестки, всевозможные регистрации и перерегистрации. Немногих смущала фраза о том, что неявившиеся будут объявлены вне закона и каждый, став человеком вне закона, уже враг и такого следует убивать на месте. Вероятно, и тут какой-нибудь ретивый чиновник просто перегнул палку, — успокаивали они друг друга. Ведь повсюду красовалось слово «мир» и нарисованные ярко призывы «штыки в землю!». Но вскоре начались повальные аресты. А потом и вовсе непостижимое: всех офицеров принялись вывозить на берег финского залива и расстреливать из пулеметов между Петергофом и Мартышкино. Белопольскому часто вспоминалась эта страшная цепь и щуплый юнкер, стоящий на левом фланге. Недоумение, растерянность, испуг выражало его юное лицо. Он озирался, будто нечаянно угодил в незнакомую компанию, и ветер ерошил рыжеватый хохолок на его затылке. Внезапно юнкер взбодрился: среди солдат и пулеметов он заметил знакомого.

— Дядя Ваня! — радостно закричал он. — Посмотрите! Я — Сева Решетов: Вы у папы в магазине работали.

Мрачный бородатый солдат поднял голову, вгляделся:

— Какой еще Сева?!

— Неужели вы не помните? Как же! Я же...

— Смир-р-на! — пронеслась грозная команда. Солдаты упали возле пулеметов. Справа протакала короткая очередь и с десяток пуль, цвикая, прошли над головами строя офицеров.