Семь столпов мудрости

Это оказался шейх Фахад эль Ханша со своими людьми: старые и болтливые воины, которые были с нами на марше в Веджх, и были с Гарландом в том крупном деле, когда его первая автоматическая мина успешно взорвала войсковой поезд у станции Товейра. Фахад и слышать не хотел о том, чтобы я спокойно отдохнул около его палатки, но с безрассудным панибратством людей пустыни затолкал меня в это гиблое место, к своим собственным вшам. Там он вливал в меня чашку за чашкой слабительного верблюжьего молока, перемежая их вопросами о Европе, о моем родном племени, о верблюжьих пастбищах Англии, о войне в Хиджазе и войнах где угодно еще, о Египте и о Дамаске, и как дела у Фейсала, и зачем мы ищем Абдуллу, и по какой неестественной странности я остаюсь христианином, когда их сердца ждут не дождутся приветствовать меня в истинной вере?

Так прошли долгие часы до десяти вечера, когда внесли овцу для гостей, по-царски разрезанную, среди огромной груды риса с маслом. Я съел, сколько требовали хорошие манеры, завернулся в покрывало и уснул; тело мое было слишком истощено после многочасового похода, худшего из всех, какие можно было представить, чтобы обращать внимание на нападение вшей и блох. Однако болезнь подстегнула мою обычно неповоротливую фантазию, которая взбунтовалась этой ночью, и во сне я скитался нагишом по темной вечности сквозь невыносимую лаву (похожую на яичницу железно-синего цвета и очень изломанную), жалящую ноги, как укусы насекомых; и какой-то кошмар, возможно, мертвый мавр, всегда карабкался за нами.

Утром мы встали рано и освежились, все в горящих точках от укусов тех, кто кормился на нас. После еще одной чашки молока, предложенной нам услужливым Фахадом, я был способен дойти без посторонней помощи до моего верблюда и энергично влезть на него. Мы поехали вверх по последнему отрезку вади Гара до гребня, среди конусов черного шлака от кратера к югу. Оттуда мы свернули в долину притока, которая кончалась крутой и скалистой расщелиной, вверх по которой мы тянули своих верблюдов.

За ней у нас был легкий спуск в вади Мармийя, середина которой была выглажена лавой, как гальванизированным утюгом, на каждой стороне ее были гладкие песчаные русла, удобные для ходьбы. Через некоторое время мы подошли к разлому долины, который служил дорогой на другой стороне. По нему мы прошли, обнаружив среди лавы во впадинах почву, очевидно, высокоплодородную, потому что там росли лиственные деревья и лужайки настоящей травы, усеянной цветами, как звездами, лучшее пастбище за всю нашу поездку, зелень которого выглядела еще чудеснее на фоне сине-черной изогнутой корки скал вокруг. Лава изменила свой характер. Не было груд разбросанного камня, размером с череп или с мужскую ладонь, истертых и закругленных; вместо этого — скученные и кристализированные ответвления металлических скал, почти непроходимых для босых ног.

Еще один водораздел вел нас на открытое пространство, где джухейна вспахали около восьми акров тонкой почвы под пучками кустарника. Говорили, что по соседству были другие подобные поля, молчаливые свидетели смелости и настойчивости арабов. Эта долина звалась вади Четф, и после нее была другая река изломанной лавы, но худшее еще предстояло. Тенистая тропа шла через нее зигзагом. Мы лишились одного верблюда — он запнулся о выбоину и сломал переднюю ногу; и множество костей, лежавших вокруг, показывали, что мы были не единственным отрядом, который пострадал на этом несчастном переходе. Однако на этом наша лава закончилась, по словам проводников, и мы шли дальше вперед по легким долинам, под конец с долгим переходом по мягкому склону до заката. Дорога была такой хорошей, и дневная прохлада так освежила меня, что мы не делали привала при наступлении ночи, как привыкли, но поспешили через бассейн Мармийя в бассейн вади Аис, и там, под Тлейхом, мы остановились, чтобы разбить лагерь в последний раз на пути, в открытой местности.

Я радовался, что мы так близко, так как был в тяжелой лихорадке. Я боялся, что, кажется, действительно собираюсь заболеть, и в таком состоянии перспектива свалиться в добрые руки кочевников была неприятной. Они лечили любую болезнь прижиганиями на теле пациента в каких-то точках, которые, как они верили, имели отношение к пораженному месту. Это было лечение, терпимое для тех, кто мог в него поверить, но просто пытка для неверующего; принять его не по своей воле было глупо и все же неизбежно, так как хорошие намерения арабов, эгоистичные, как их хорошее пищеварение, никогда не принимали во внимание протесты больного.