Семь загадок Екатерины II, или Ошибка молодости

— Полно, полно, Дмитрий Григорьевич, краски-то у тебя, гляди, как горят. Смотришь — чистый итальянец. Побывать бы тебе в Италии-то. Мечтаешь?

— Затрудняюсь сказать. Пожалуй, что и нет. Забот много. Хорошо тому ездить, у кого семьи да дома нет, а у меня — сами знаете.

— Знаю. Да тебе по деньгам она в тягость не будет. За твои портреты теперь каждый с охотой платить станет.

— Да мне много и не надо.

— А вот за это хвалить не стану. Дмитрий Григорьевич, Дмитрий Григорьевич! Ведь не мальчишка — четвертый десяток когда разменял, в деле живописном давно, а того в толк не возьмешь, что портрет тебе не роспись церковная. В росписи кто дешевле уговорился, тому и работа пришла, а в портрете дешевого художника уважать не станут. Чем дороже, тем лестней. Ведь в портрете каждый гордостью свою утолить хочет. Перед всем светом покрасоваться, кстати и сказать, сколько денег выложить может — не скупится. Ты уж прости великодушно, что учу, так ведь ты еще к столице нашей непривычный.

— Какое прощение — от души благодарить вас, Григорий Николаевич, должен и до скончания века буду. Премного вам всем обязан.

— Насчет целого века не зарекайся. Простому человеку такой обет не по плечу, а уж при дворе и вовсе. Тут все минута решает. Сей час человек один, оглянуться не успеешь — другим станет. Вот и тебе опасение все время иметь следует. О благодарности же не сомневайся — придет время, сам тебе о ней напомню, и уж тогда не обессудь.

— Да какой из меня придворный!

— Кто знает, кто знает, сударь мой, как жизнь-то с тобой обойдется. Может, и узнавать Теплова не захочешь. Да не хмурься ты, это еще когда будет. Еще одно сказать тебе хотел — про сигнатуры на холстах: по-разному ты их подписал. И лучше бы по-французски.

— И в мысль не пришло. До сей поры так писал.

— На польский манер?

— На польский. Только разница велика ли — все одно латинскими литерами.

— Не все одно, сударь. Полагаешь, никто здесь польскому не навычен? Ан нет! Ты-то попомни, что еще при императоре Петре Великом при дворе на сем языке разговоры вели. Голландский-то на смену польскому пришел. Сестрицы старшие государевы на польском вирши сочиняли, целые пиесы разыгрывали. Так вот, чтобы сигнатуры твои тех давних времен не напоминали. Нынче портретисту модному быть должно.

— Охотно совету вашему, Григорий Николаевич, последую.

— Да и в сигнатуре написание имени твоего единым быть должно. Разночтения разве что холопу вчерашнему пристали, который до последней поры и вовсе без фамилии обходился. Дворянину то невместно. Пиши, как в книге шляхетской вписано.

— Так ведь Левицкий — не родовая фамилия наша.

— Как, не родовая?

— Прозвище скорее, да и то с недавних пор. Батюшка его принял, как художеством заниматься начал.

— Ничего ты мне о том не говорил.

— К слову не пришлось. Из Носов мы. Дед мой Кирила Нос по прозвищу Орел. Батюшка стал называться Григорий Кириллович Нос-Левицкий. Для отличия. В роду у нас больше священнослужители были, а он, хоть сан иерейский и восприял, одним художеством занимается. Вот от родных мест прозвище и прибавил.

— Родных мест? Что-то в толк не возьму, Дмитрий Григорьевич — нешто Левицкие сами по себе не дворянский род?

— Есть, есть такие роды в Малороссии, по древности Носам не уступают. Да только батюшка о них не думал — написание у нас иное.

— Совсем ты меня запутал! Какое другое?

— Оно и верно, что ни к чему вам было на батюшкины сигнатуры под гравюрами внимание обращать. Да вот уж коли полюбопытствовали, сейчас вам гравюры-то эти покажу. Не расстаюсь с ними — с ними будто к батюшке да родным местам ближе. Гляньте-ка, милостивый государь, гляньте. Здесь стоит „Левьцкий“, здесь — „Левьцский“, а на документе по полной форме — „иерей Левецкий“.

— И документ-то поздний. Ты уж, Дмитрий Григорьевич, к тому времени только „Левицким“ писался.

— Больше для благозвучия. Да и граф Кирила Григорьевич на том стоял, неужто не помните?

— Вот теперь и впрямь припоминаю. Погоди, погоди, а прозвище-то такое откуда?

— Тут история длинная. Со времен государя Алексея Михайловича тянется.

— Ты же знаешь, до истории я великий охотник. Вон супруга твоя уж и чайком распорядилась, покуда чаевничать будем, расскажи.

— Да что, Григорий Николаевич, не мы одни к той истории причастны. Вся Малороссия, как в котле, кипела. Гетманы по левому днепровскому берегу всегда к Москве прилежали.

— Не под турок же было идти!

— Вот вы так говорите, а на Правобережье гетманы себе великой воли искали.

— Потому с турками и водились. Пуще всех, помнится, Петр Дорошенко отличался. Как только в мусульманство не впал.

— Нет, вере-то он отцовской не изменил, зато всех казаков по правому берегу под власть турок подвел.

— Так-так, это когда с Портою Оттоманской в 1669 году договор подписал.

— Кабы бумагой все обошлось! А на деле трех лет не прошло, как султан Мухаммед IV да еще с войском хана Крымского в Польшу вторгся. Тут уж какое спасение. Каменец от разу взяли, Львов осадили. Грабежам и насилиям конца не было. Дорошенко ничему не препятствовал. Сам лютовал, аж страх.