Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

…В грузовой кабине ступить негде: полкабины — запасные баки с горючим, ящики с продовольствием, палатка свёрнутая, газовая плита с баллонами пропана, разное оборудование. На спальных мешках, брошенных на баки, лежали, покуривая, двое, а доктор Бармин с Филатовым примостились на ящиках у газовой плиты и рубили смёрзшиеся в большие комки пельмени. От ударов куски разлетались, и тогда Бармин их поднимал, обдувал и бережно укладывал на чистое полотенце, создавая, как говорил Филатов, «исключительно жалкую иллюзию санитарии и гигиены». Скорчившись, сладко дремал на палатке бортмеханик Самохин. Направленное тепло от газового камина грело его спину, и Самохин блаженно улыбался во сне. Из пилотской кабины выглянул Крутилин, снял с кастрюли крышку, принюхался и с весёлым ужасом произнёс:

— Вот бы сюда инспектора из министерства!.. Для начала грохнулся бы в обморок, а очнувшись, лишил бы всех поголовно дипломов. У бака с бензином — газовая плита, какие-то разгильдяи курят на баках, на огнетушителе чьи-то портянки просыхают…

— Женя, — попросил Бармин, — у меня бензин в зажигалке кончился, зачерпни из бака.

— Как же я зачерпну, если он герметический? — Дугин сделал удивлённое лицо. — Разве что дырочку просверлить.

Гидролог Ковалёв вытащил из кармана складной нож.

— На, шилом проковыряй.

— Редкостные сволочи вы, ребята, — проникновенно сказал Крутилин. — Когда обедать будем?

Самолёт сделал вираж, и Крутилин скрылся в кабине. Бармин прильнул к окошку.

— Кажись, идём на посадку. Разбуди Самохина, поделикатней.

Филатов с материнской нежностью провёл по лицу бортмеханика влажным полотенцем.

— Вставай, Витюша, в школу пора… Ой, это ты на уроке литературы такое выучил?

— Попробуем? — закручивая вираж, спросил Белов. — С виду то, что надо.

— Как раз посредине ропачок, — предупредил Семёнов.

— Вижу, пройду левее. — Белов обернулся к штурману. — Шашку!

Штурман протянул радисту листок с координатами (раз садимся — на базе должны знать где) и распахнул дверь пилотской кабины.

— Шашку!

Бортмеханик Самохин проткнул в шашке несколько отверстий, сунул фосфорную спичку, поджёг её и выбросил шашку в открытую дверь.

— Ветер по полосе, — проследив за столбом оранжевого дыма, констатировал Белов. — Приготовиться к прыжку!

Самолёт потел на посадку, проскочил гряду торосов и, гася скорость, запрыгал по застругам.

— Прыгуны на лёд!.. Эй, растяпа!

Филатов, глазевший, как Бармин и Ковалёв на ходу выпрыгивают на заснеженную поверхность, с проклятиями подхватил с плиты заплясавшую кастрюлю. Самолёт выруливал, не останавливаясь (мало ли что — какой он, лёд), несколько пар глаз впилось в прыгунов, которые с предельной быстротой крутили рукоятки бура.

Выдернув бур и на бегу показывая три пальца, прыгуны стремглав бросились к самолёту. Белов выругался: тридцать сантиметров! Подбежали, чуть не сбиваемые струёй от винта; Бармин, как мешок с мукой, забросил Ковалёва в открытую дверь и, ухватившись за руку бортмеханика, лихо вскочил сам. Моторы взревели, самолёт помчался по неверному льду и взмыл в воздух.

— Житуха! — Филатов высунулся из мешка и, зажмурив глаза, наслаждался горячим воздухом газового камина. — Женька, дай закурить.

— Док, утопленник ожил, — сообщил Дугин.

— Разбудишь, когда зимовка кончится! — успел выкрикнуть тот.

Час назад произвели очередную посадку, Филатов побежал к торосам по нужному делу и вдруг на ровном месте исчез из виду. Бармин и Дугин крутили бур и ничего не видели, а Ковалёв даже глаза протёр: только что был Веня — и нет его. Едва успел Ковалёв поднять тревогу, как сначала показалась Венина голова, потом на лёд, как тюлень, выполз и весь Филатов, вскочил, отряхнулся по-собачьи и с воем побежал к самолёту. Здесь его разули и раздели, дали выпить спирту и сунули в спальный мешок.

Пока «утопленник» изо всех сил стучал в мешке зубами, Бармин, подражая голосу Семёнова, строго внушал:

— К сведению ослов, случайно попавших в Арктику: современная медицина подвергает сомнению полезность купания при температуре воды минус один и семь десятых градуса, так как данная водная процедура, не будучи в состоянии расшевелить отсутствующие у осла мозги, вызывает, однако, неприятные ощущения в виде дрожи всего ослиного тела и непроизвольные вопли «И-а! И-а!».

— П-пошёл к ч-чёрту! — рычал Филатов.

— Лексикон явно не мой, — улыбался Семёнов.

— Зато осёл тот самый! — возражал Бармин.

Станцию открыли на третьи сутки.

Лучшей льдины Семёнов, кажется, ещё не заполучал. Два на два с половиной километра, трёхметровый паковый лёд, а вокруг, как мечтал, льды молодые, толщиной около метра. На них-то Семёнов и оборудовал лучшую посадочную полосу, какую когда-либо имел в Арктике: «оборудовал» не то слово, лёд здесь был настолько ровным, что и делать ничего не пришлось, разве что прогулялись по нему, самую малость подчистили и разметили полосу. Когда начались регулярные рейсы — завоз людей и грузов, лётчики на ту полосу садились с песней: длина — побольше километра, ширина — метров двести пятьдесят. «Как в Шереметьево! — похваливал Белов. — Умеет же Серёга выбирать льдину!»