Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

Сквозь пелену, когда порывы чуть ослабевают, видны огни Кушкола, они уже близко. Мы проходим участок относительно молодого леса; видимо, когда-то, очень давно, по этому склону прошлась лавина, теперь она в нашем реестре за номером три и не числится в опасных. Интересно, что лавина ломает, как спички, столетние сосны, а кустарник и березняк лишь сгибаются, отбивают на коленях поклоны и остаются жить. Теперь я боюсь, как бы третья не проснулась от спячки и не наделала шуму.

К нижней станции мы спускаемся, похожие на неумело вылепленных снежных баб. «Эскимо привезли!» — смеется Измаилов. Кроме него нас ждут Хуссейн с Мариам, мама и Надя, они опасались, что мы можем застрять наверху, и в знак солидарности с нами не пошли в кино. Мама просила запустить для нас канатку, но Измаилов отказался, и правильно сделал: ветер может раскачать кресла и трахнуть их об опоры.

Первым делом я звоню артиллеристам: Леонид Иванович, наш старый семейный друг, отставной майор, уже собрал свою команду и ждет вездехода. Мы пьем горячий чай, обговариваем с Хуссейном день грядущий и расходимся по домам. Проходя мимо «Актау», я вспоминаю, что в номере 89 предвкушает карточные фокусы Катюша, и удивляюсь тому, как мало это меня волнует.

Теперь я точно знаю, что тот сон мне снился не зря и наступают веселые денечки.

* * *

Гвоздь дорвался до пельменей, объелся и сладко храпит в моей постели, а я сижу за столом над картой. Спал я всего часа три, но не чувствую себя уставшим — нервы на взводе, да и кофе накачался. Буран не унимается, за окном ревет и свистит, и я не могу ни о чем думать, кроме того, что все мои пятнадцать лавинных очагов наливаются соками и растут, как князь Гвидон в своей бочке.

Как мне не хватает Юрия Станиславовича! «Лотковые лавины, — говорил он, стоя у этого окна, — это орудия, направленные на долину. Либо ты их, либо они тебя». В лавинном деле он был великаном, с его уходом образовался вакуум, который некем заполнить. Его ученики — или теоретики, или практики, Оболенский же был и тем, и другим; он создал теорию, которая вдохнула жизнь в практику, без его подписи не прокладывался ни один километр БАМа, не сооружались горные комбинаты и рудники; если он накладывал на проект вето, жаловаться было бесполезно — Оболенскому верили.

Эту карту составлял он, на ней его пометки. Он предвидел, какие лавины доставят мне больше всего хлопот, набросал примерное расположение лавинозащитных сооружений (у Мурата на них, конечно, нет денег) и посоветовал не сбрасывать со счетов первую и третью: «Не забудь, что спящий может проснуться!» Он говорил, что лавины, как и вулканы, бывает, спят столетиями и лишь тогда, когда поколения к ним привыкают и окончательно перестают обращать на них внимание, срываются с цепи. О первой, например, даже самые ветхие старики не слыхивали, чтобы она просыпалась. Интересно, слыхивали ли они про такой снегопад, как сегодня?

Гвоздь беспокойно всхрапывает и начинает ворочаться со скоростью тысяча оборотов в минуту — переживает во сне очередное похождение. Долго мне, конечно, его не удержать, а жаль, попробуй заполучить такого беззаветного трудягу, нынче романтика стало найти куда труднее, чем кандидата наук. А окрутят Гвоздя — пиши пропало, какая жена согласится, чтобы муж одиннадцать месяцев в году жил холостяком на высоте три с половиной километра над уровнем моря, да еще с такой зарплатой. Сколько отличных лавинщиков стащили женщины с гор в долины!

— Таня, куда ты? — тревожно спрашивает Гвоздь.

Грех ему мешать, но дело есть дело — я сдергиваю его с постели и выпроваживаю снимать показания со снегомерной рейки, установленной в стороне от построек. Гвоздь бурно негодует: вместо того чтобы охмурять любимое существо, он должен морозить свою шкуру.

— Тебе еще кто-нибудь приснится, — обещаю я. — Вернешься, закроешь глаза — и поможешь Барбаре Брыльской натянуть сапожки.

— А Мягков? — сомневается Гвоздь. — Не схлопочу от него по уху?

— Мягкова я беру на себя, иди, сын мой.

Гвоздь вдумчиво чмокает губами и, примиренный с действительностью, уходит.

Мама и Надя тоже не спят, они встали по будильнику в пять утра и готовят меня к авралам: штопают непромокаемые брюки и латаную-перелатаную пуховую куртку, которую я не променяю на самый пижонский штормовой комбинезон с дюжиной «молний», наполняют термос чаем и пакуют в целлофан бутерброды. Мама у меня отличный парень, в авралы от нее не услышишь никакого нытья; единственное, что от меня требуется, — это каждые три часа сообщать (телефон, телеграф, курьер), что на данную минуту бытия ребенок жив и здоров; если же он об этом забывает, мама всегда изыщет способ прибыть на место действия собственной персоной.

Жулик сидит нахохлившись, так рано его давно не будили. В порядке извинения подсовываю ему салатный лист.

— Бар-рахло! — восторженно кричит Жулик. — Кто его спрашивает? Смени носки!

— Уже сменил, — докладываю я, — можешь проверить.

— Максим встречает жену! Ты сделал зарядку?

— Не успел, — признаюсь я, — некогда было.

— Там-там-там! Заткнись, мерзавец!