Семейная хроника

Рвение на местах доходило подчас до абсурда: в Эрмитаже, например, был «вычищен» заведующий нумизматическим отделом Алексей Алексеевич Ильин, человек высокой эрудиции, только потому, что его отец был основателем и владельцем известного на всю Россию картографического издательства. В Москве «лишенцем» был Константин Сергеевич Станиславский — до тех пор, пока Луначарский, поняв всю глупость положения, не привез ему с извинениями хлебную карточку — символ реабилитации. На краю «лишенства» оказалась Наточка Оболенская — ее, как «бывшую княгиню», должны были не только лишить карточки, но выселить из квартиры в Левшинском переулке. Шла уже переписка о том, что она, распродав вещи, приедет на Мойку — однако в последний момент ей удалось доказать, что и до революции она была «трудящейся». Очень помогли фотографии, где она была изображена среди приютских детей, которыми она занималась, и раненых в лазаретах, где она работала. Таким объективным доказательствам члены комиссии не могли ничего противопоставить, и Наточку оставили в покое (ее матери в то время уже не было на свете — она среди полного здоровья умерла от случайного воспаления легких).

В Казахстане, так же как и по всей стране, проводилась «чистка», но Борис относился к этому вопросу спокойно — он не дорожил своим местом и ждал только истечения трехлетнего срока, на который завербовался, чтобы ехать в Ленинград: комната на Мойке была такой просторной, что посредством большого попелевского трюмо и ширмы можно было отделить для него удобное помещение.

В начале лета 1931 года я получила телеграмму о том, что Борис и Кэди выехали из Алма-Аты; через неделю они приехали живыми и здоровыми, но с ног до головы перепачканными угольной пылью. Я сразу поняла, что в пути с ними что-то случилось, и вот что рассказал Борис. Посадка в Алма-Ате совершилась благополучно, и вскоре Кэди стала любимицей всего вагона. Когда поезд подходил к станции Маймак, два пассажира попросили разрешения погулять с ней по платформе. На Турксибе еще не было строгого расписания движения, неожиданно раздался гудок и поезд тронулся. Пассажиры стали спешно поднимать Кэди на площадку вагона, но так как она была довольно увесиста, они ее не удержали, она упала, испугалась и бросилась бежать в степь. К счастью, Борис это увидел — не раздумывая ни минуту, он, как был, без пальто и шапки, спрыгнул с площадки вагона, успев только крикнуть своим спутникам: «Сдайте мои вещи начальнику станции в Арыси».

Кэди нигде не было. Тогда Борис созвал местных джигитов, дал им 25 рублей, и они со свистом и улюлюканьем помчались на розыски. Через два часа они вернулись с пустыми руками. Наступал вечер. Борис с безнадежностью смотрел вдаль, представляя себе, как бедная Кэди мечется по пустыне, разыскивая его, и как, в конце концов, попадает в руки жестоких людей, которые, никогда не видев таких собак, принимают ее за шайтана и подвергают всяким мучениям.

И вдруг, уже собираясь садиться на идущий по направлению к Арыси паровоз, он увидел, как Кэдинька мелкими усталыми шажками приближается к станции. Схватив ее в охапку, Борис вскочил на готовящийся к отходу паровоз, и так, на куче угля, они доехали до Арыси, получили свои вещи и пересели на магистраль Ташкент — Москва.

Услышав этот рассказ, я поняла, почему Борис и Кэди приехали похожими на трубочистов; с тех пор так же, как слово «Дунгановка» было у нас синонимом непроизводительных усилий, слово «Маймак» стало символом тех благородных порывов, на которые Борис был способен в исключительные моменты жизни и которые были щедрой компенсацией за его скверный характер в моменты неисключительные.

Осенью 1931 года мы узнали, что кроме «-6» бывает (правда, очень редко!) высылка «-1». Столь мягкому виду репрессий был подвергнут муж Анны Ильиничны Толстой Павел Сергеевич Попов (после долгого пребывания на Лубянке, совершенно расшатавшего его нервную систему). В один прекрасный день перед домом № 91 на Мойке остановился извозчик, на котором сидели «Толстопоповы», держа на коленях пишущую машинку, свое орудие производства (они оба работали по заданиям Толстовской юбилейной комиссии). Оказавшаяся растяжимой, наша комната вместила и приехавших ссыльных москвичей (хотя Анночка была в добровольной ссылке — «минус» ее не коснулся). В тесноте, но не в обиде провели мы полтора месяца, пока гости не подыскали себе хорошую комнату на даче в Тярлеве — поселке, непосредственно примыкающем к Павловску.