Семейные обстоятельства (сборник)

— Везде у нее бог! — кричала она. — Гадить — бог! Жизнь всем калечить — тоже бог велит!

Мама вдруг подтащила в угол стул, сняла бабки Шурино божество и уцепилась кусачками за гвоздь, на котором висела икона.

Гвоздь — будто ворона каркнула: «Кр-р-рак!» — из стены выскочил, а мама стояла на стуле и вертела его, разглядывала тщательно. Будто не ржавый гвоздик, а зуб у кого-то выдернула. И удивлялась теперь. И зубу удивлялась диковинному. И тому, что сумела выдрать его, хоть никак на это не рассчитывала.

Толик подошел к иконе, первый раз в жизни близко ее увидел. Отер пальцем со стекла пыль, и круг над головой у святого озарился. Живые глаза на Толика глянули, будто сразу повеселел старец, что его достали из угла.

— Мама, — спросил Толик, — а круг над головой из золота?

— Из золота! — ответила она, усмехаясь. — Из золота, да самоварного.

И вдруг мама подняла руки вверх. Толик охнуть не успел — мелким бисером брызнуло стекло, отскочили какие-то железки, отпали цветочки, лопнул деревянный обод.

Мама стояла над разбитой иконой, и Толик испугался, взглянув на нее. Она снова стала покорной, как раньше. Руки, словно плети, висели вдоль тела.

Минуту назад он праздновал победу вместе с мамой и удивлялся, какая она сильная, раз выдернула, словно больной зуб, ржавый гвоздь из угла. Он удивлялся маме и не боялся бабки. Мама перенесла ее со стулом, мама сбросила икону, мама ходила прямая и решительная — значит, бояться было нечего. Рабыня расправляла плечи.

И вдруг — грохот. И вдруг — опять рабыня.

Толик вглядывался в маму, волнуясь за нее, понимая, прекрасно понимая, что это непросто — взять и в один миг, в одно мгновенье все переломать. Всю жизнь подчиняться — и вдруг восстать.

— Что будет! Что будет!.. — вздохнула мама, но посмотрела на Толика и, увидев его испуганные глаза, снова стала решительной.

— Ну, — сказала она, вздыхая освобожденно, — чему быть, того не миновать! — И пошла за веником.

Когда мама уносила на помойку разбитую икону, неожиданно Толик пожалел святого старца с повеселевшими глазами.

«Он-то тут при чем?» — подумал Толик и поглядел жалеючи вслед маме.

2

Бабка вошла, развязала платок, закрывавший лоб, перекрестилась в угол — и замерла. Моргнула, моргнула, взглянула на маму, поняла все. Глаза у нее остекленели, и она грохнулась на пол.

Мама вжалась в шкаф, смотрела неотрывно на лежащую бабку и даже двинуться не могла.

— Господи, что же это! — вскрикнула она наконец испуганно и, кинувшись на колени, приложила ухо к бабкиной груди. Потом отстранилась.

— Толик! — сказала она лихорадочно. — Помоги!

Вдвоем они перенесли старуху на кровать, и мама выскочила в коридор.

— Я за «скорой»! — крикнула она, выбегая.

Толик остался один. Ему стало не по себе. На кровати лежала бабка, и неизвестно — живая она была или нет.

Толик вспомнил, как он желал бабке смерти. Как пришла однажды, в самый тяжелый день к нему эта мысль, мучительная и жестокая. Он желал бабке смерти, он винил ее во всех своих бедах, он считал, что она, и только она виновата кругом. Никогда, никогда прежде не думал он об этом, никогда и никому не желал смерти, а тут умолял, чтобы бабка умерла. Чтобы исчезла с этого света. Чтобы исчезла и не мешала людям жить.

И вот бабка лежала на кровати, вытянув руки. Толик не слышал ее дыхания — может, и правда она умерла. Но странно! Он теперь не желал ей смерти. Он теперь жалел бабку, ужасаясь: а что, если она и вправду умерла?

Толик глядел на востренький желтый бабы Шурин носик и уже не винил ее, как прежде. Он по-прежнему не любил ее, но отец своим поступком, этой своей женитьбой вдруг как бы снял с бабки половину ее вины. Раньше бабка была одна во всем виновата в Толикиных глазах. И вот отец…

Толик привык к Темке, привык уже к мысли, что у отца другая семья. Привыкнуть можно, а понять нельзя. Так он ничего и не понимал, хотя одно знал наверняка — отец не такой уж твердый, как раньше казалось. Он тоже теперь виноват. И по сравнению с отцом, по сравнению с этим его поступком баба Шура в глазах Толика вдруг как будто стала лучше. Ну, может быть, не лучше, но не такой уж плохой и страшной.

Он вглядывался в бабкин носик, утопавший в подушках, и неожиданно подумал, что, наверное, стал похож на нее. У человека беда, ему худо, а он сидит, глядит, думает о чем-то. А надо не сидеть. Надо делать! Надо что-то делать!

Толик вскочил и подбежал к комоду. Где-то тут, в коробке, мама хранила валерьянку. Толик нашел пузырек, накапал лекарство в рюмочку, долил водой и подошел к бабке. Давать ей лекарство было неудобно. Оно бы пролилось, едва только наклонишь рюмку, но Толик все-таки решил попробовать.

Он поднес рюмку к бабкиному рту — и обомлел.

Баба Шура, не открывая глаз, приподняла голову и мигом опустошила рюмку.

Толик стоял над бабкой и ошарашенно глядел на нее. И вдруг захохотал. Он приседал и корчился. Он покатывался со смеху. Это было здорово! Лежит почти мертвая — и вдруг хвать рюмку! Во дает, бабка! Во представляется!

— Что гогочешь? — недовольно спросила баба Шура и приоткрыла один глаз.

Толик захохотал еще пуще, но тут же умолк.