Семейство Шалонских

Не меньше неудовольствий возникало между ними по поводу моих предполагаемых матерью выездов в свет. Тогда устраивался в Москве большой карусель, который затеяла графиня Орлова, искусная наездница, единственная дочь графа Алексея Григорьевича Орлова. Он принимал в своем большом доме — дворце, рядом с Нескучным садом, и все московское общество считало за честь бывать на его балах, приемах и праздниках. Батюшка не хотел слышать искать с ним знакомства и на все просьбы матушки отвечал:

— Я человек пожилой, поздно мне заискивать знакомства вельмож. Спина моя и смолоду не гнулась, а под старость стала еще прямее.

— Зачем спину гнуть — просто познакомься.

— Мне граф Орлов не ровня.

— Что ж ты, мелкопоместный?

— Нет. Но всяк сверчок знай свой шесток. Я столбовой дворянин, а он вельможа. Искать в нем не хочу. Беды большой в том не вижу, что Люба не будет скакать на лошадях в каруселях и на паркетах в экоссезах.

— Загубить ее молодые годы, оставить ее старою девицей?

— Зачем же. Найдется хороший человек — женится, а не найдется, на то воля Божия.

— Так запри уж ее в терем.

— Пустое говоришь ты. Запирать не зачем, а напоказ выставлять, суетой всякой голову ее набивать, да с зари до зари мыкаться по приемам и праздникам не мое дело, да и не мое желание. Я тебе не мешаю. Делай, как знаешь.

— Что же я буду, жена без мужа, выезжать одна — все засмеют.

— Как знаешь.

И отец опять уходил, прекращая тем всякие прения. Матушка плакала или вздыхала и целый день была не в духе. Между ею и батюшкой установилось мало-помалу отчуждение, холодность отношений, нам всем весьма прискорбная. Матушка сделалась раздражительна, батюшка суров и мрачен. Я сносила это печальное положение, делая вид, что ничего не замечаю. По целым часам сидела я молча, раздумывая, и пришла к заключению, что, любя их обоих, помочь не могу ни тому, ни другому. Из мира семейных несогласий уходила я с наслаждением в мир фантазии. Я жила в нем, окруженная героями и героинями. Прекрасная Ксения, нежная Антигона:

Опора слабая несчастного отца —

рыцарь Гонзальв Кордуанский, милосердная дочь Пилата и несчастная Ифигения, Гектор об руку с Фиеско и с Малек-Аделем заменяли мне всякое общество. Я слышу теперь, что все эти герои не суть изображения людей, а куклы, тени, пусть так, но они сделали свое дело. Они образовали целое поколение и заставили его любить высокое и восхищаться лучшими и прекраснейшими свойствами души человеческой.

Скоро этой замкнутой, но полной чар жизни, наступил конец. Суровая действительность, готовя не мне одной жестокий удар, должна была рассеять образы, с которыми я сжилась и сроднилась. Страшные напасти, ужас и смятение разразились не только над моим семейством, но и над всею нашею страною.

Это было летом. Слух ходил, что дела неладны. Задумывался отец. Поговаривали, что Наполеон ищет предлога, чтобы объявить нам войну. Но это были слухи, и в них плохо верилось, особенно живя в деревне, вдали от всего и всех. Батюшке с матушкой понадобилось ехать в Москву; они взяли с собою, по желанию матушки, Сережу, а мне, как старшей, приказано было смотреть за меньшими детьми, заниматься хозяйством, приказывать обед и выдавать дневную провизию. Встав рано поутру, я аккуратно исполняла все эти обязанности и потом уже, рассадив детей за уроки, принималась за чтение.

Однажды сидя за чтением Мессиады, которую я читать любила, но читала с большим трудом по-немецки, я услышала тяжелую поступь нашего пожилого дворецкого Николая Филипова. Он появился в дверях, заложил, по тогдашнему обыкновению, обе руки за спину и произнес взволнованным голосом:

— Барышня.

— Что с тобою, Николай Филипов, — воскликнула я, испугавшись его бледного, смущенного лица. — Что случилось? Пожар?

— Кабы пожар, так слава Богу, затушить можно. От огня есть вода, а для погорелых есть деньги. Дело наживное. Хуже пожара, много хуже.

— Моровая язва, чума! — воскликнула я с ужасом, вспоминая рассказы Марьи Семеновны, поразившие мое детское воображение.

— И того хуже!

— Да не пугай ты меня, не мучь, говори скорее.

— Чего не пугать, сам перепуган, души нет, право нет. Бог отступился от нас, по грехам нашим. Перекреститесь, барышня, да Богу молитесь. Сию минуту приехал из Москвы плотник наш Влас, сказывает, будто враг наш Бонапарт с несметными полчищами перешел наши пределы.

— Что ты это? Может ли быть?

— Верно. Влас сказывает, что и манифест нашего царя-батюшки появился. Всех призывает защищать, значит, землю нашу, храмы наши святые от нашествия бусурманского. Вот оно что.

— А манифеста не привез?

— Не привез, а сказывает, при нем в лавочке читали.

— А где же батюшка? Что не едет! Куда идет Бонапарт? Батюшка, коли так, уйдет в военную службу. А братец? И братец уйдет! Что это с нами будет?

— Будет то, что Бог велит. Батюшка ваш прибыть не замедлит, полагать надо. Он, хоша и военный, но ему, сударю, далеко за 50 хватило. А вот Сергею Григорьевичу придется, ему не миновать, да и не след ему дома сидеть в беду такую.

— Господи! — воскликнула я, всплеснув руками. — Что делать!