Семейство Шалонских

Первые дни отчаянной скорби ужасны, но за ними наступают дни слез и страданий, еще более тягостных. В эти тяжкие дни мы могли измерить всю любовь бабушки к дочери, но матушка не была в состоянии ни видеть, ни чувствовать; она была погружена в страшную апатию и лежала недвижимо в постели, закрыв глаза, не произнося ни слова и почти не прикасаясь к пище. Она почти не спала, а только забывалась не надолго.

Даже смерть Марьи Семеновны не удивила и не опечалила ее, сердце ее окаменело. При вести о смерти брата, няню расшиб паралич; она прожила три недели, не приходя в память, и умерла мгновенно от вторичного удара. В день ее погребения матушка в первый раз встала с постели, надела мною приготовленное ей траурное платье и, опираясь на нас, сошла в домовую церковь. Она поклонилась умершей, поцеловала ее руки, без всякого видимого горя, без слезинки, и едва добралась до своей постели, в которую мы опять уложили ее.

— Счастливая, — сказала она тихо, — ушла к нему, а я, мать, и умереть не умела.

— Варенька, у тебя четверо детей, сказала бабушка таким голосом, что я вздрогнула, — о себе я не говорю, — прибавила она, помолчав.

Мать, моя при этих словах, сказанных с трогательною кротостию и глубоким чувством, залилась слезами и долго плакала в объятиях своей матери. Это были первые ее слезы, после удара ее сразившего. Понимаю всю великость этой минуты, когда мать наша возвращалась вновь к жизни при голосе родной матери, мы потихоньку вышли из комнаты, оставив их вдвоем.

Старость не плачет такими обильными горячими слезами, как молодость, ни такими горькими и тяжкими слезами, какие льются в зрелые лета. Старость, прожив долгие годы, научилась покоряться и смиряться; притом она знает, что скоро, очень скоро настанет конец всякому горю и всяким волнениям. Верующие надеются свидеться с милыми, отошедшими к иной жизни, в лучшем мире; неверующие глядят на смерть, как на уничтожение всяких страданий. Бабушка, богомольная и глубоко веровавшая, смирялась с любовию и благословляла Создателя во вся дни, как говорила она, во дни радости, как и во дни печали. Она не утешала матушку, но так трогательно умела высказывать ей всю свою любовь, гораздо менее говорила с ней о сыне ее, чем о муже. Она как бы хотела отвлечь ее мысли от одной утраты, говоря о другой. Она открывала ей свое сердце и часто, очень часто возвращалась к тому времени, когда отец наш был молод, а Сережа еще ребенок, она говорила, что любила отца нашего столько же, сколько и родных детей. Она рассказывала матушке о том, как его почтение, любовь, постоянная к ней внимательность, мало-помалу привязывали ее к нему и как, наконец, она полюбила его так горячо, что не могла в душе своей почитать его иначе, как родным сыном. Она с восторгом, до тех пор нам незнакомым в ней, говорила о высоте его духа и чистоте совести и красоте души его, о его суровости, вытекавшей из его добродетели. То были ее подлинные слова. Случалось, что матушка слушала ее без особенного чувства, вся поглощенная горем, но иногда вдруг на нее находили порывы нежности. Мы видели, что с течением времени матушка усиливалась победить свою скорбь ради матери, и их обоюдная нежность явилась спасительною для обеих. Когда матушка раздражалась, бабушка говорила так кротко, что ее слова производили освежающее впечатление. Послушав ее, делалось на сердце легче. В самом звуке ее голоса звучало что-то особенное, чего я объяснить не умею. Всякое слово было от сердца и шло в сердце.

Однажды матушка после горьких слез пришла в возбужденное и страстное состояние. Она крепко сжала свои руки, окинула нас всех горевшими и высохшими глазами, и произнесла с горестью:

— И зачем родилась я для таких бед? Какая женщина несчастнее меня?

— Ты очень несчастна, — сказала бабушка. — Как не плакать, не мучиться в таком тяжелом горе!

— У меня и слез нет. И чем я заслужила такое несчастие. Сперва муж, потом сын. Никого у меня не осталось. Одна! Одна!

Милая моя, дочка ты моя любимая, да, очень мы несчастны, но, грех сказать, что ты одна и несчастнее других. Посмотри вокруг, кто не потерял сына, мужа, отца, во время наших бедствий.

— Ах, маменька, не могу я рассуждать.

— Да и я не рассуждаю, я чувствую, что Бог был к нам еще милостив. У тебя сын и дочери, а у других никого и ничего не осталось. Куска хлеба нет.

— А мне от этого не легче.

— Теперь не легче, но будет легче. У тебя дети, ты можешь жить без нужды и воспитать их.

— Это мне все равно.