Семейство Шалонских

Слезы мои хлынули, я закрыла лицо платком, задушая свои рыдания. Он продолжал:

— Ваш брат часто говорил о вас с нежнейшею дружбою, но его слова далеко не дали мне о вас того понятия, которое я теперь имею. Не повергайте меня в отчаяние, я уважаю и люблю вас. Осчастливьте меня своим согласием.

— Но что вам угодно? — проговорила я, недоумевая. — Его слова «уважаю вас» возвратили мне бодрость. «Тетушка ошиблась, — сказала я себе мысленно, — слава Богу!»

— Неужели вы не хотите понять меня? Я уважаю и нежнейше люблю вас. Позвольте мне просить руки вашей.

Я обмерла, но обрадовалась. Сердце мое билось, как пойманная птичка. Я хотела говорить — и не могла.

— Вся жизнь моя будет посвящена вам и до гроба я поставлю моим священнейшим долгом лелеять вас и сделать жизнь вашу счастливой и приятной.

— Как угодно матушке, — вымолвила я.

— Но вы, вы сами согласны?

— Да, — сказала я шепотом. — Он взял мою руку и прижал ее к груди. Сердце его билось так же сильно, как и мое. Я чувствовала его ускоренное биение под рукой моей.

— Сердце мое принадлежит вам и всегда вам одной принадлежать будет.

Я взглянула на него, освободила свою руку и, убежав к себе, бросилась на постель. Я плакала, плакала… но это были слезы радости и счастия. Я любила его всею душою, всем сердцем.

Матушка вошла в мою комнату.

— Люба, — сказала она, нежно целуя меня, — Федор Федорович Семигорской сделал мне предложение. Он просит руки твоей. Это будет для меня счастие. Согласна ли ты? Я вижу, что ты согласна, — прибавила она, взглянув на меня. — Я люблю его, как сына, уверена, что он будет тебе хорошим мужем.

Я бросилась в ее объятия и, прерывая мой рассказ слезами и поцелуями, не утаила от ней ни наших прогулок, ни выговора тетушки, ни моего смущения, ни моей радости, ни моей любви к нему. Она слушала меня молча, с умилением, и гладила меня по голове.

— Зачем же ты не сказала мне прежде, что ты любишь его?

— Я сама не знала, матушка, клянусь вам, не знала. Мне было приятно гулять с ним, разговаривать… Я ничего не таила от вас.

— Верю, верю! Ну, полно, не плачь. Я этого желала в последнее время. Господь, благослови вас!..

В тот же день вечером я сняла свое траурное платье и оделась в белое. Обычай строго запрещал невесте носить траур. Бабушка была в восторге. Все осыпали меня ласками. Праздник настал для семьи нашей. Нынче уж не умеют так праздновать и так радоваться, так умиляться в важных случаях семейной жизни. Чинности нынче много некстати, а задушевности меньше.

На другой день мы все отправились к обедне. Даже матушка сняла траур и надела декосовое платье. Бабушка и тетушки нарядились в парадные платья. В церкви жених мой стал рядом со мною. После обедни, без гостей, без чужих, меня благословили образами и обручили. Я, несмотря на отсутствие гостей, оделась по желанию матушки в белое кисейное платье, с розами в моих черных волосах. Никогда я не помышляла о красоте и была очень удивлена, что не только жених мой, но и все семейство говорило, что я одета к лицу и хороша собою. Матушка желала видеть меня нарядною, как прилично невесте, и говорила, что наряд придает торжественность важным эпохам в жизни. Жених подарил мне кольцо с бриллиантом на тоненьком ободочке, которое называли тогда супиром.

«J’ai bien soupiré après ce bonheur», сказал он мне, надевая кольцо на мой палец, и несколько раз поцеловал мою руку, прибавив: «je suis le plus heureux des hommes».

XII

Всю осень я наслаждалась полнейшим счастием, которое разделяло все мое семейство. Федор Федорович имел родство, почтенное и хорошее состояние. Я по обычаю написала письма ко всем родным его и получила самые любезные и лестные ответы, в особенности от матушки-свекрови, которая души не слыхала в единственном сыне.