Семенов-Тян-Шанский

Путешественник находит на Кугае унылое и пустынное прибрежье, лишенное всего того, что могла бы на нем воздвигнуть и насадить рука цивилизованного человека. Оно бесплодно, каменисто, усеяно бесчисленными валунами, лишено вообще лесной растительности, и только вдоль берегов стремительных ручьев и на некоторых прибрежьях озера представляются рощи и группы небольших деревьев и высоких кустарников, состоящих преимущественно из облепихи, покрытой узкими серебристыми листьями и ветвями, густо облепленными светло-красными ягодами, из боярка и двух или трех пород ивы. Только изредка из таких рощиц белеются войлочные юрты киргизских пастухов и выставляется длинная шея двугорбого верблюда, а еще реже из окаймляющего рощицу обширного леса густых камышей выскакивает многочисленное стадо диких кабанов, или грозный властелин этих камышовых чащ — кровожадный тигр…»

Так описал он Иссык-Куль и Хан-Тенгри в письме на имя Географического общества в октябре 1857 года.

После вторичного посещения Иссык-Куля Петр Петрович вернулся в аул Бурамбая. Старый манап обратился к нему с просьбой помочь перейти в русское подданство со всеми его племенами и владениями. А Бурамбай владел снова восточной половиной Иссык-Куля и северным предгорьем Тянь-Шаня вплоть до Хан-Тенгри.

— Я готов ходатайствовать о принятии в русское подданство богинцев, но мне нужно осмотреть ваши владения, — ответил Семенов. — Я должен побывать в верховьях Кок-Джара и Сары-Джаса, проникнуть к Хан-Тенгри.

Бурамбай предоставил в распоряжение Семенова проводников, лошадей, верблюдов. Снабдил его курдючным салом и чаем, разрешил приобретать по пути баранов.

Петр Петрович направился по руслу реки Большая Каркара к Хан-Тенгри…

Глава 17

ХАН-ТЕНГРИ

Он был ослеплен могучим и властным зрелищем.

Все, что он видел до сих пор, все это померкло, погасло, испарилось из памяти. «Прямо на юг от нас возвышался самый величественный из когда-либо виденных мною хребтов. Он весь, сверху донизу, состоял из снежных исполинов».

Их было тридцать, этих врезанных в небо вершин. Каждая из них выше Монблана, но в центре хребта высилась белая пирамида, и она вдвое превосходила остальные. Круглое облачко трепетало над ней, как светлый флаг.

— Вот он, Хан-Тенгри, — высочайший пик Тянь-Шаня, — сказал Семенов Павлу Кошарову.

— Я устрашен грандиозностью здешней природы, — серьезно ответил художник.

— А я лишь теперь понял всю поэтическую силу, вложенную в название Тянь-Шаня. Тенгри-таг означает «хребет духов». Местные жители уподобляют эти снежные вершины небесным духам, а Хан-Тенгри — царю небесных духов. Отсюда и китайское название всей горной системы: Небесные горы — Тянь-Шань.

Художник выслушал объяснение Петра Петровича и сказал с восторгом:

— Точность поэзии роднит ее с математикой.

После долгого и восторженного созерцания Тенгри-тага Семенов занялся гипсометрическими измерениями. Художник помогал ему как умел. Измерения дали семь тысяч метров абсолютной высоты. Семеноз с удовлетворением сложил инструменты — он теперь был уверен: Хан-Тенгри — главная точка Тянь-Шаня.

Так никогда и не узнал он, что на Тянь-Шане была еще более высокая вершина…

Светлое облачко над вершиной Хан-Тенгри стремительно разрасталось, гася перламутровый блеск исполина. Заволакивались облаками и соседние вершины.

Семенов решил заночевать на берегу Сары-Джаса. Быстро установили палатку, развели костер, поужинали. Кошаров взялся за карандаш, чтобы зарисовать Хан-Тенгри на закате. Семенов забрался в палатку. Снял полушубок, раскрыл дневник, посмотрел на казаков и богинцев, замкнувших костер. Взгляд его выхватил из круга сидящих желтое лунообразное лицо проводника. Под черными бровями дремали пpoницательные глаза человека, привыкшего к горным бурям и грозам.

Дневник зашелестел на коленях, Петр Петрович отложил его в сторону. Писать не хотелось. Исчезли мысли, растаяли воспоминания. Нет Санкт-Петербурга, Берлина, Парижа, Неаполя. Куда-то отодвинулись Гумбольдт, Риттер, Достоевский, книги, картины, географические карты, уютные залы, театральные кулисы. Нет ничего, кроме мерцающей вершины Хан-Тенгри.

Он устало зевнул. В проеме палатки колебался зыбкий туман, а в нем диск луны, похожий на медный киргизский щит. Туман заливал вершины, полз над речкой, оседал по обрывам, заполнял пропасти.

— Дорогу осилит идущий, — сонно пробормотал Семенов, ниже склоняя голову.

— Петр Петрович, проснитесь! — тормошил его за плечо художник.

Семенов с трудом открыл глаза, посмотрел в проем палатки.

— Почему так тихо? — спросил он.

— Буран надвигается…

В совершеннейшей тишине горной ночи ощущалась тревога. Полотняная крыша палатки прогибалась от снега, вкрадчивая белесая мгла наползала со всех сторон, люди закапывались в снег, укрывая себя и лошадей войлоком. Старый проводник лег у входа в палатку, будто говоря всем своим спокойным равнодушным видом: пока я тут, ничего не случится.

— Голову прямо разламывает, — пожаловался Кошаров. — И в ушах непрерывный звон.

— Это от высоты, — Семенов потрогал полы палатки. — Укреплена хорошо.