Семья Марковиц

— Ей, я думаю, несладко жилось, — говорит Эстер. Глаза у Розы округляются. — Родители ее, ты же знаешь, разошлись, она убежала из дому совсем девчонкой, пробивалась сама, никто ей не помогал.

— Когда меня привезли в Англию, мне седьмой миновал. Я оказалась там совсем одна, во всем мире не было никого, кто мог бы обо мне позаботиться, — горячится Роза. — И такого, что мне выпало повидать и через что пройти, на ее долю не пришлось. — Эстер не уверена, что Роза права, но из деликатности не перечит ей. — Родители отправили меня в Англию, — говорит Роза. — Расстались со мной, чтобы меня спасти.

— Почему бы тебе с Дороти и Мори не прийти ко мне поужинать? — говорит Эстер. — Хотя бы отдохнешь от готовки.

— Нет, нет.

— Ты совсем извелась. Это же ясно — достаточно тебя послушать. Роза, ты меня беспокоишь. Смотри. У меня есть жареный цыпленок. Так что и готовить ничего не надо.

— Он не станет есть цыпленка.

— Так я приготовлю что-нибудь другое.

Роза должна отклонить приглашение Эстер. Эстер идет следом за Розой в ее квартиру — надеется переубедить ее, и Розе — ничего не поделаешь — приходится сказать, что Мори это уже не под силу. Роза, Эстер и Дороти стоят, смотрят, как Мори дремлет в кресле, греется на солнце, проникающем сквозь окно.

— Моя дорогая соседка, — представляет Эстер Роза.

— Шалом. Ма шломейх? Как поживаете? — обращается Эстер к Дороти на едва освоенном, еще детском иврите. — Шми Эстер. Эйх охевет Нью-Йорк? Меня зовут Эстер. Как вам нравится Нью-Йорк?

Дороти поворачивает руку ладонью вверх: мол, что мне за дело до Нью-Йорка.

— Я сюда приехала не на Нью-Йорк смотреть, — говорит она.

— Ат гара бимошав? Оса тапузим бабокер. Оведет маэр? — Эстер хочет сказать: «Должно быть, очень трудно выращивать помидоры и жить, как живут фермеры, вставать до света». А выходит у нее: «Вы живете на ферме? Делает апельсины утром? Работаете быстро?»

Дороти ухмыляется:

— Ат митвина кицат иврит шели? Вы понимаете мой небольшой иврит?

— Да, — говорит Дороти.

— Знаешь, — позже делится с Розой Эстер, — еще год назад я представить не могла, что буду так говорить на иврите.

Роза не отвечает. У нее щемит сердце. Она совсем одна, такое у нее чувство. Сыновья звонят ей, справляются, как она. Ну что объяснишь по междугородному телефону?

— Будь ты здесь, все было бы иначе, — говорит она Эдуарду, когда он звонит из Вашингтона.

— Мы были у тебя две недели назад, ты что, не помнишь? Провели у тебя зимние каникулы.

— Но это когда было — до этого всего, — говорит Роза.

— До чего всего?

Она не отвечает из опасения, что ее услышит Дороти: та бродит где-то поблизости.

— Он ослабел, — говорит она Эдуарду. — Он куда слабее, чем раньше. Не может сам встать с кресла, мне едва удается его поднять.

— Ма, я бы рад сию минуту сесть на самолет, — говорит Эдуард. — Но мне же надо лекции читать. Ма?

— Да?

— Я же просто хотел узнать, как ты себя чувствуешь.

— Что я могу тебе сказать?

— Что значит — что я могу тебе сказать?

Она молчит. Ей кажется: что толку рассказывать, как она себя чувствует, раз он говорит, что ничем не может ей помочь. Да и что скажешь по междугородному — в таких разговорах тоже толку нет. У него лекции, семья — вот чем у него забита голова. Даже у внуков мысли только о школе, таблице умножения, о лепке, рисовании и всем таком прочем. То ли дело, когда они были маленькие, прибегали к ней, наперебой болтали о всяких пустяках.

Потом звонит ее старший сын, Генри, из Вениса [5], и ее бросает из одной крайности в другую. Из ледяного холода в обжигающий жар швиц [6]

бани: он вне себя от волнения, места себе не находит.

— Мама! Как ты? Как ты там справляешься? Обещай, что не выйдешь из дому, я слышал, у вас там страшная скользь.

С ее сыновьями всегда так. Эд сухой, деловитый, а Генри — весь на нервах, так что, когда он звонит, ей же и приходится его утешать или заканчивать разговор первой. В Калифорнии он прошел курс психотерапии и стал лучше разбирать в себе. Оно бы и хорошо. Только теперь он рвется применять эти психотерапевтические приемы к ней. Разъясняет ей, как она себя чувствует, а когда она рассказывает про Мори, он — весь сострадание — стонет: «Мама, как же тебе, должно быть, страшно за него».

— Не говори так, — отвечает она. Ей чудится, что от него точь-в-точь, как от Дороти, исходит запах, как от разъедаемой плесенью губки, еле уловимый и вместе с тем узнаваемый.

Утешить ее по-настоящему может разве что жена Эда, Сара, ее любимая невестка. Генри, хотя ему уже сорок пять стукнуло, не женат. Замкнулся в себе. Все же одна невестка у Розы есть, притом красавица. Она говорит Розе:

— Не понимаю, с какой стати Дороти спать у вас на диване. Нелепость какая-то.

— Что я могу поделать? — Роза ей.

— Должны же у нее быть какие-то родственники, свойственники.

И Сара тут же, прямо по телефону, прикидывает, что можно предпринять, и у нее готов план. Сара не притворяется, она действительно думает о других, вот за что Роза сразу полюбила ее. А о сыновьях, пусть они и умные, и блестящие, никак такого не скажешь. Они пошли в Бена, их отца.