Семья Марковиц

— Сколько тебе лет? — спрашивали его семилетние карапузы, и он отвечал: девяносто девять. И надо же, они ему верили. Потом он переключился на пляжные вылазки по программе спасения памятников[35]. Этнические курсы сражались в волейбол с Женскими курсами, после чего сообща располагались на песке и наедались до отвала взятыми из дому яствами. Кое-кто и оставался — надираться по-тихому под усыпанным звездами небом.

В ходе трепа у стола с напитками к нему компанейски приваливается длинноногая дамочка:

— Я тоскую по Венису[36], — говорит он ей.

— Вот же он — Венис, — она ему.

Он складывает руки рупором, шепчет ей на ухо:

— По гондолам и всякому такому.

Она, не выпуская стакана:

— А, вот вы о чем.

На другом конце зала Альма здоровается с сестрой.

— Привет, — говорит она, — как ты?

Лиз стоит — руки по швам, — разглядывает собравшихся.

— Все хорошо, — говорит она. — А чем ты сейчас занимаешься?

— Устными историями женщин Вениса.

— Господи, — говорит Лиз. — Трудоемкое, надо думать, дело…

— И не говори, — прерывает ее Альма, — но оно того стоит. Масса интересного материала, — она бегло улыбается Лизиному жениху и уходит — подальше от ледяного взгляда его черных глаз.

По стенам теснятся рисунки в нарочито состаренных деревянных рамочках.

— Рисование у нее на высоте, — делится своими соображениями с Альмой какой-то продавец.

Альма кивает, но проработанность деталей раздражает ее. Линии кажутся неестественно увеличенными, все равно как прожилки листа под микроскопом. Каждая игла на Лизином еже важна равно, каждому волоску на шкурке мыши уделено равное внимание. Лиз смотрит на натуру по-ястребиному, думает Альма, что бы ей смотреть на нее по-человечески. Отыскивать значимые детали — вот чем должно руководствоваться, смотреть избирательно — вот какой метод применять. Продвигаясь к открытой двери — дохнуть свежим воздухом, она застревает перед бронзовой статуэткой индейской девы Сакаджавеи[37]. Суровая дева, глаза с прищуром, стоит на фоне разбушевавшейся стихии. Такая сильная. Такая неукротимая. Ее волосы взметает ветер. Ее ребенок — камнем — лежит у сердца. На ее губах печать.

В гостиной, когда они возвращаются, страшная духота: уходя, они из соображений безопасности закрывают окна.

— Я заведу кондиционер, — объявляет Альма.

Рон оторопел.

— Не смеши меня! Альма, жара скоро спадет!

— Каждое лето та же история, — говорит она. — И спадет жара не скоро — Она включает автоответчик.

— Альма, это мама, — возвещает с пленки Нэн Ренквист. — Сообщений никаких, кроме одного — жду не дождусь тебя.

Рон корчит автоответчику рожу.

— Я не собираюсь заниматься кондиционером в твое отсутствие, — объявляет он.

— А тебя никто и не просит. — Альма слушает автоответчик, но два раза кто-то, ничего не говоря, вешает трубку. Внезапно прорывается голос.

— Говорит Роза Марковиц. Золотко, я очень плохо себя чувствую и хотела бы отменить нашу встречу в понедельник. Вчера умерла Симона…

— Вот черт, — Альма плюхается на ковер.

— Я всю ночь не спала, — продолжает Роза, — но со мной так часто бывает, только на этот раз мне снился страшный сон, а такого со мной почти никогда не бывает. Симона склонилась надо мной, а сама в этом жутком синем платье. Вечернем платье, она надевала его на ужины для граждан старшего возраста.

— Господи! — стонет Альма. — На прошлой неделе она была здоровехонька. Я пять недель кряду ее записывала! Что стряслось? — она выключает автоответчик.

— Погоди, я же слушаю, — Рон нажимает на кнопку.

И снова слышится голос:

— Я тогда еще сказала, что платье это она надела некстати: глупо наряжаться на такой ужин, к тому же оно совсем износилось. Выглядело оно, по правде говоря, жалко, к тому же это платье на выход, не на вечеринку с бинго[38] — там оно уж совсем некстати. Но и то сказать, все они так наряжаются… — Розин голос на миг затихает. — Она стояла у моей кровати и все смотрела, смотрела на меня, но говорить ничего не говорила, а я все звала, звала ее, а она мне не отвечала. И мне показалось, я схожу с ума. У нас тут жил один джентльмен, его только что увезли — Альцгеймер, так он совсем сошел с ума, свою жену, говорят, не помнил, а он умерла два года назад…

— Выключишь ты наконец эту штуку? — Альма вылетает в другую комнату, Рон тем не менее от автоответчика не отходит.

— Так вот, она мне не отвечала. Стояла у моей кровати, точно привидение, до самого утра. И теперь мне ужасно плохо. Ей, знаете ли, снились такие сны, а теперь такие сны снятся мне. Она, бывало, все улыбалась, все больше и больше спала, перед тем, как умереть, ей снилось, что она встретила своего любимого, и он был точь-в-точь такой как прежде — во сне она увидела его на Марина-дель-Рей[39], и он ей сказал «Je me souviens. Je me souviens, Simone. Je me souviens»[40]. Я спросила ее, кто это, кто помнит тебя? А она только улыбалась и улыбалась. «Один их них, — сказала она. — Не знаю, кто точно».

Тут запись обрывается.

Когда Рон входит, Альма, свернувшись клубочком, лежит в постели.