Семья Марковиц

— Надо также сказать, — продолжает Марта, — я не считаю само собой разумеющимся, что я — христианка, причем немка, сижу с вами, евреями. Это для меня большая честь, и мой муж говорит, это еще и урок для нас, на которых лежит вина за нашу историю. Так что я должна вас очень поблагодарить. Я выросла в Дюссельдорфе, в протестантской семье, не религиозной, но культурной — мы все любили книги, искусство, музыку. По будням отец играл на пианино Моцарта, Шумана, Генделя и Брамса. По воскресеньям он играл произведения Иоганна Себастьяна Баха. Я выросла и вышла замуж. И тогда, с Питером, я и стала по-настоящему учиться. Питер был занят религиозными исканиями. Мы поженились и стали искать вместе. Мы искали ответы на вопросы нашей истории. На то, как церковь стояла так рядом, когда Гитлер творил свои злодеяния. Питер написал книгу о протестантской церкви и нацизме. Вместе мы раскрыли, в чем вина наших религиозных деятелей, в чем, как считал Питер, виновата и сама религия. Даже хорошие ученые, которые отказывались взаимодействовать с церковью, сотрудничавшей с нацистами, они допускали сотрудничество с антисемитами. Грех содержался в установках церкви, решил Питер, и я, которая вела исследования, должна в этом с ним согласиться. Корни церкви оказались гнилыми, все основано на насилии, например, насильственный захват иудейского Писания более поздними культурами. Питер спросил меня, что общего у христианских толкователей с тем, каким сам Иисус видел Писание? Ведь Иисус читал его как еврей. Однако его взяли и стали использовать для новых целей. Книга Питера привела его к отчаянию — ведь церковь оказалась пассивной в наши злые времена. Мы думали вместе. Как ответить на такую историю? Как нам воспитывать наших двоих детей? На вопрос о зле в этом мире нет ответа, мы это знаем. А на вопрос о церкви? И тогда Питер сам нашел решение. Он сказал мне: «Эта церковь нас обманула, но с нами она может измениться. Надо использовать теологию, чтобы понимать, надо применять наше знание истории, чтобы реформировать. По лютеранской традиции Реформации, мы можем убрать гнилое и добавить новое». Таково убеждение моего мужа, и мое тоже, хотя я только недавно вернулась в университет — когда дети подросли. Иврит труден для меня, но я учу его и дорастаю до него, чтобы мы с Питером могли продолжать. Мы должны продолжать. Однако избежать чувства ужасной вины мы не можем… — Голос Марты срывается, глаза наполняются слезами. Маурисио берет ее руки в свои, и Эд видит, что Маурисио тоже плачет. Они так и сидят, держась за руки.

— Мы всегда должны просить прощение, — рыдает Марта.

— Мы должны давать его, — говорит Маурисио.

Все остальные молчат. Наконец Рик Матер говорит:

— Что ж, я чувствую, как комната наполнилась энергией. Марта, это было потрясающее выступление. Правда! Может быть, вы, Маурисио….

Маурисио начинает говорить — быстро, серьезно. Естественно, думает Эд, Маурисио не станет говорить о себе в сатирических тонах, так что его рассказу соответствия не подберется. Эд смотрит в раскрытый блокнот, испещренный какими-то закорючками, а потом берет ручку и пишет: «Рассказ продавца индульгенций».

— Родители растили меня и брата в Буэнос-Айресе, — говорит Маурисио. — Остальные наши родственники погибли в лагерях. Меня послали в католическую школу — хотели, чтобы я стал юристом, и там я узнал не только христианскую, но и иудейскую Библию. По церковным праздникам я ходил по улицам, где, как цветы, были разбросаны листовки, цитаты из Евангелий: «Распни его, — кричали евреи. Распни его!» Так я во второй раз узнал про антисемитизм, так я исполнился решимости бороться с фанатизмом — как евреев, так и христиан. Я стал раввином, поселился в Нью-Йорке, стал работать в Фонде по вопросам диалога между евреями и католиками. И там я узнал то, что полюбил всем сердцем, католическую теологию и церковное право. Это моя отрада в науке! В моей квартире собрана масса католических молитвенников, трактатов, мистерий и, главное, книг по церковному праву. Я пишу во все религиозные издания. В прошлом году моя дочь обручилась, и мы устроили небольшой прием в честь наших новых родственников. Религиозные евреи, в черном, в черных шляпах — кто знал, согласятся ли они есть у нас в доме? И тут жена посмотрела на меня и говорит: «Маурисио, а твои книги! Они же по всей квартире. Даже в столовой. Что нам скажут эти люди? Как же быть? Может, занавес повесить? Или ширму поставить?»