Семья Машбер

— Ведь они считают, — продолжал Михл, — что смерть моих детей — справедливая кара Божья за то, что я скинул с себя ярмо и отдалился от Него на расстояние субботнего пути… Ибо сказано, утверждают они: «Наказывает детей за вину отцов их». Но они забывают о том, что говорилось в более поздние времена: «Тора говорила языком человеческим» — то есть так следовало беседовать с отсталыми людьми, с толпой, ибо в противном случае, если толковать изречение буквально, все происходящее напоминало бы злодеяние величайшего злодея…

Вот так, в таком духе, Михл Букиер говорил еще долго, и удивительно, что Лузи все выслушал молча. Предположить, что Лузи смотрел на Михла как на больного, который не отвечает за произнесенные слова, нет оснований; вероятнее другое: подобно Михлу, который порвал все связи со своей средой и был в те времена явлением исключительным, Лузи, со своей стороны, тоже являлся исключением… Скажем прямо: Лузи не потому так терпимо отнесся к высказываниям Михла, что был, упаси Бог, менее набожен, чем полагалось такому человеку, как он, но, наоборот, — именно потому, что принадлежал к разряду более набожных и был в пределах этого разряда исключением…

Потребовалось бы немало слов, чтобы объяснить, почему Лузи держал дверь своего дома открытой для Шмулика-драчуна, чье вызывающее и предосудительное поведение нам уже известно… Ведь руки Шмулика были запятнаны кровью от постоянных побоев, которые он учинял виноватым и невинным, лишь бы только заплатили… Дикость! Другие и видеть не пожелали бы такого, а в доме Лузи его принимают, как своего.

Однако надо знать, что даже Шмулик, почти исключенный из общества человек, на которого весь город глядел косо, с отвращением и страхом, — даже Шмулик, когда к нему проявляли уважение и он чувствовал, что «врата раскаяния» для него не захлопнуты, вдруг начинал думать о своем прошлом с болью и сожалением, начинал плакать в присутствии сектантов, для которых раньше был чужаком, посторонним, лишь бы те считали его своим… И объяснялось это, повторяем мы, особенностями самой группы верующих, с которыми Шмулик сблизился, и главным образом личными качествами руководителя, посвятившего себя служению ради очищения и исправления.

Так было со Шмуликом, так было и с Михлом, которого Лузи терпеливо выслушал, не перебивая его, как другие, и не отмахиваясь от него.

Нет, Лузи слушал внимательно. Более того (и это на первый взгляд особенно удивительно), Лузи, слушая, был как будто согласен с Михлом… Он даже с довольной улыбкой воспринял речь Михла, что казалось уже и вовсе не понятным.

Последнее, однако, связано с тем, что Лузи, глядя на опечаленного Михла, улыбался не его речам, но собственному воспоминанию о Сроли, который до прихода Михла назвал его имя, упрашивая Лузи взять договор и ссылаясь на то, что ему могут понадобиться деньги для такого, к примеру, как Михл… А Лузи хорошо знал, что если Сроли что-нибудь задумал и вознамерился сделать, то он стену прошибет, но своего добьется. И наверное, подумал Лузи, Сроли скрылся за дверью, едва Михл вошел, как раз для того, чтобы именно сейчас, пока Михла дома нет, оказать ему помощь, но не ставить его в неловкое положение.

Как мы знаем, так оно и оказалось… А Михл излил Лузи свою душу и добавил, что пришел не за утешением — ведь он знает, что человек есть прах и утехи его ничтожны, — но потому, что не может сидеть дома и видеть горе жены и детей. Когда Михл все это сказал, а Лузи ни в чем его не упрекнул, у Михла словно камень с души свалился; ему стало легче уже оттого, что он откровенно и свободно обо всем рассказал…

К тому же в доме Лузи было хорошо натоплено, и от уютного тепла у Михла стало отходить настуженное тело… А когда Сроли Гол, успевший в городе сделать все задуманное, пришел с кошелкой, карманами и руками, полными всяких яств и напитков, приготовленных для предстоящей трапезы, и предложил Михлу вымыть руки и закусить, Михл не отказался. Он подошел к накрытому столу, и видно было, что он доволен не только самим угощением, но и тем, как доброжелательно оно было ему предложено.

Ни Лузи, ни Сроли не глядели Михлу в рот и вообще, когда тот утолял голод, смотрели в сторону, точно были заняты чем-то другим… Михл поел и ушел от Лузи без ссор и споров, неся в себе чувство, что двери дома Лузи для него по-прежнему открыты, словно никаких перемен не произошло…

Тогда к Сроли снова вернулось снизошедшее на него давеча праздничное настроение. Видно было, что он доволен и рад тому, что проделал сегодня столько дел и что Лузи так хорошо принял Михла. И Сроли принялся особенно старательно, быстро и с огоньком готовиться к предстоящей трапезе, словно это была первая его работа за весь день.