Семья Машбер

— Конечно, слушать это тяжело, кто же не знает, сват, человеку, да еще такому, как вы, имя дороже всего. Даже один лишь раз услышать дурное слово о себе — не дай Бог! Да минует нас всех эта участь. Но дело важнее всего. Надобно переждать трудное время… Я вижу, сват, вы поглядываете на меня искоса, вам невдомек, как это я могла сказать такое, и вообще, с какой стати я взяла себе право толковать о делах, в которые вы не разрешаете вмешиваться даже собственной жене. Я вижу, вы хотите спросить: кто посылал за мной и кто мне разрешил давать вам такие советы. Но поверьте, сват, что мы имеем в виду только ваше благо и благо ваших детей. Все плохое — на головы врагов, а меня вы ни в чем заподозрить не можете. Я знаю, в подобных случаях человек сам себе порой недруг: он ослеплен, думает только, как спасти свою честь. Родные тогда обязаны вывести его на правильную дорогу, убедить его, что честью можно иной раз поступиться, гонор прижать и думать об основном, о главном. Когда есть главное, все остальное приходит само собой — и честь, и имя. О вчерашнем бесчестье никто не помнит, как не помнят вчерашнего дня. Так что, сват, будьте благоразумны и послушайтесь меня, потому что не плохого хочу я для вас, а забочусь об общем благе и добром завтрашнем дне наших детей.

Мойше Машбер, слушая длинную речь бабки Крейнцы, молчал, как оглушенный, и только время от времени исподлобья поглядывал на нее. Никак нельзя было предугадать, какой ответ вызовет у него такая речь, потому что ударила она его крепко, и ответ мог быть различным: он мог, сдерживая гнев и памятуя, кто сидит перед ним, холодно спросить: «А в самом деле, кто вас приглашал, кто посылал за вами?»; или хуже — он мог вспыхнуть, вскипеть, как это было, когда Сроли вывел его из себя и он в ярости, забыв, где находится и что говорит, выгнал его из дому. Вне себя он мог крикнуть: «Вон из моего дома!» Все было возможно, человек ведь всего только человек. После долгого молчания Мойше тихо произнес:

— Значит, дело дошло до советов, и более близких не нашлось. Пришлось выписывать советчика издалека, как городского доктора к больному арендатору… — Он поднялся с кресла и, как будто не замечая бабки, вышел из гостиной.

После этого разговора бабка Крейнца долго в N не задержалась. Перед отъездом она сказала Нохуму:

— Я сделала все, что могла, сделала то, что все родители в таких случаях делают. Приехала, поговорила, доказывала, но ничего не добилась. Мне он не ответил, но это ничего: в дверь уже постучали и в свое время он откликнется. Он теперь подавлен, настаивать нельзя. А там полагаюсь на тебя, надеюсь, в нужную минуту ты сделаешь все необходимое.

После беседы с бабкой Крейнцей Мойше долго не мог прийти в себя. Он был рассеян, не слышал, что ему говорят; нужно было один и тот же вопрос много раз повторять, чтобы он понял, чего от него хотят. Одно он теперь знал твердо — что держаться от Нохума надо подальше.

Однажды вечером тайно, чтобы никто из работников конторы и даже домочадцев не знал, Мойше Машбер встретился со своим поверенным Ициком Зильбургом. Обычно, если было нужно, Мойше ходил к Ицику сам, но на этот раз он пригласил поверенного к себе.

Ицик Зильбург был из тех людей, от которых, когда в них нет нужды, держатся подальше. Это личность особая — подробный рассказ о нем завел бы нас слишком далеко; поэтому — и то лишь ради предстоящего дела — скажем о нем только пару слов.

Он был человек с умной головой, с хорошими способностями. Ицик не учился в университетах, юридического факультета не кончил, но гражданский и уголовный кодексы знал как никто другой. Многие профессионалы могли бы у него поучиться. Это было известно всем, и торговые люди охотно прибегали к его услугам, тем более что чрезмерно жадным он не был и свой гонорар определял не по важности и сложности дела, а по положению и состоянию клиента.

Это был странный человек: другой на его месте, несомненно, разбогател бы, а он — нет. У него были свои причуды, иной раз он заламывал богатому купцу такую цену, что люди диву давались. «Если нет, — говорил он, — если цена не подходит, будьте здоровы, обратитесь к другому». Но ему верили; труднейшие дела, самые запутанные иски и тяжбы, возникавшие вследствие плохо составленных договоров, Ицик брался распутывать, и во многих случаях, когда тяжбу уже считали проигранной, благодаря смекалке и находчивости адвоката дело удавалось выиграть.

Все это было бы очень хорошо, если бы у Ицика не было одной слабости — он обожал карты. Он играл азартно и проиграл большую часть состояния своего отца — тихого человека, которого Ицик, единственный сын, сделал нищим, чуть ли не по миру пустил. Затем он проиграл все деньги, которые удалось добыть у своего довольно зажиточного тестя и выклянчить у жены.