Семья Рин

Еще одно воспоминание из самых ранних лет моей жизни: мы с матерью ждем у дверей студии, пока у Александра, Лидии и Анны закончится урок танцев, и затем они выходят к нам, одетые в специальную форму, запыхавшиеся и важные от сознания значительности своих занятий, а я тихо им завидую, потому что мать, из соображений экономии, посчитала, что я еще слишком мала, чтобы отдавать меня вместе с ними в студию.

Однако, хотя я и завидую брату и сестрам, мне и в голову не приходит просить, канючить и уговаривать мать записать и меня тоже в танцкласс. Как я теперь понимаю, в этом и заключалась особенность моей личности: я словно бы всегда предпочитала плыть по течению, воспринимая любые события как должное, не стараясь изменить их, но приспосабливаясь к ним. Некоторые назвали бы это слабостью, но на самом деле это просто такое свойство характера. Это личностное своеобразие. Это просто один из способов существования в нашем мире — не лучше и не хуже других.

Из воскресных воспоминаний примерно того же периода: мы все вместе, исключая отца, который обычно не участвует в наших прогулках, заходим в православную церковь и слушаем службу. Мать набожно шепчет молитву. У брата и сестер хватает терпения стоять спокойно, но я быстро устаю, отвлекаюсь, верчу головой. Священник смешно запинается, читая текст. Я и Лидия фыркаем. Лицемерка Лидия тут же берет себя в руки, делает набожную физиономию и отвешивает мне подзатыльник, который я воспринимаю смиренно, как младшая в семье.

Когда мы возвращаемся из церкви домой, навстречу попадается богатая китаянка с девочкой. Девочка держит красивую куклу.

Я засматриваюсь на куклу, замедляю шаг и почти повисаю на Лидии, которая по приказу матери вынуждена держать меня за руку.

Лидия раздраженно отпихивает меня и ускоряет шаг.

— Да ну тебя! Сама иди! — говорит она, всегда готовая показать, что такие малолетки, как я, ей не пара.

Отстав, я бросаюсь догонять семью.

Я всегда думала: как странно, что я так и не выучилась толком говорить по-русски, хотя для этого были все условия. Я привыкла только понимать русский, но не говорить на нем. Я отлично понимаю этот язык и могу, если надо, сделав небольшое усилие, ответить без акцента. Но все-таки это только видимость. Психологи утверждают, что в этом нет ничего необычного, что полубилингвов гораздо больше, чем билингвов.

Русский был языком для домашнего использования. Гораздо чаще я говорила на английском и французском. На этих языках велось преподавание в школе.

Кроме того, мой постепенно спивающийся отец часто разговаривал со мной на английском. Не то чтобы я была его любимицей — он выделял меня чисто по принципу противоречия: раз я считалась самой незначительной в семье, то вот он и выбрал меня себе в соратники по отстранению от всех. Я думаю, по этой же причине он стремился привить мне привычку говорить на английском — чтобы расширить свое англоязычное пространство и создать заслон от экспансии шумного и нежеланного влияния русской жены.

Я вспоминаю, как он вслух читает мне «Винни-Пуха», лежа на диване в гостиной. Я сижу на стуле рядом и слушаю со смешной серьезностью. Где-то на заднем плане мать вытирает пыль с мебели — она никак не могла привыкнуть, что это занятие для прислуги, — и, как обычно, что-то выговаривает то ли Анне, то ли Лидии.

Отец забавно изображает персонажей из «Винни-Пуха». Я смеюсь.

Отец откладывает книгу, берет бутылку, стоящую рядом с диваном, отхлебывает и спрашивает тоном экзаменатора:

— Как тебя зовут, дитя?

Я с готовностью отвечаю, произнося свое имя на русский манер:

— Ирина Коул!

— Нет! Ответ неверный!

Я спохватываюсь и произношу свое имя на английский лад:

— А! Ирэн! Ирэн Коул!

— Нет! Твое имя — Айрини! — торжественно говорит отец.

— Айрини?.. — заинтригованно повторяю я.

— Так звали даму в книге одного английского писателя — Айрини. Это дама из высшего света! Она была загадочная и превосходная! — поясняет отец.

То, что отец удостоил меня сравнением с какой-то дамой из высшего света, приводит меня в восторг.

— Ого! Загадочная и превосходная! О, я тоже буду такой! — восклицаю я.

Отец и мать поженились по любви, но к моему рождению эта любовь прошла. Тогда я, конечно, не понимала их отношений. В них, по-видимому, было довольно много житейской грязи, но, пока не доходило до открытых стычек, у родителей хватало ума с грехом пополам держать свои счеты подальше от детей.

У отца была любовница-китаянка. Моя мать давно смирилась с наличием китаянки, но не могла смириться с тем, что он делал этой женщине щедрые подарки, оттягивая, таким образом, деньги от семейного бюджета. Думаю, что отношения моих родителей можно было бы назвать бесконечным нейтралитетом, при котором мать и отец почти не разговаривали друг с другом. Нейтралитет изредка переходил в недолгое семейное благоденствие, но чаще нарушался скандалами и сценами со слезами и рукоприкладством — обычно из-за денег.