Семья Тибо (Том 1)

- Моя мечта, - проговорила она вдруг, - в старости сделаться содержательницей дома свиданий... Да, да... Не возмущайся, такие дома бывают разного сорта; мне бы, разумеется, хотелось содержать приличный дом. Не хочу стариться среди стариков... Пусть вокруг меня живут существа молодые, с прекрасными молодыми телами, свободные, чувственные... Тебе это непонятно, котик?

Они подошли к бару Пакмель, и Антуан не ответил. Да он и не знал, что сказать. Странный был у Рашели житейский опыт, и это беспрестанно поражало его. Он чувствовал, как непохож он на нее, как привязан корнями к Франции, привязан своим буржуазным происхождением, работой, честолюбивыми замыслами, всем своим хорошо подготовленным будущим! Он отлично знал, какие цепи приковывают его, но ни на минуту не хотел их порвать; а ко всему, что любила Рашель и что было ему так чуждо в ней, он испытывал ту настороженную злобу, какую испытывает домашнее животное к дикому зверю, что бродит вокруг и угрожает безопасности жилья.

Только багряные полосы света на занавесях говорили, что за стеной заснувшего фасада, в баре, царит оживление. Вертящаяся дверь заскрипела, повернулась, впуская свежую струю воздуха в бар, где было жарко, пыльно и витали алкогольные пары.

Народу там было полно. Танцевали.

Рашель усмотрела невдалеке от гардероба свободный столик и, не успев сбросить с плеч манто, уже заказала зеленый шартрез с толченым льдом, И как только его принесли, зажала в губах две маленькие соломинки и словно замерла, положив локти на стол, опустив глаза.

- Взгрустнулось? - шепнул Антуан.

Не переставая тянуть шартрез, она на миг подняла глаза и улыбнулась ему - как могла веселее. Недалеко от них японец с детским личиком и ржавыми зубами, улыбаясь, с учтивым невниманием ощупывал могучие мускулы брюнетки, сидевшей возле него и бесстыдно вытянувшей руки на скатерти.

- Закажи-ка мне еще шартреза, такого же, хорошо? - проговорила Рашель, показывая на пустую рюмку.

Антуан почувствовал, как кто-то легко прикоснулся к его плечу.

- А я не сразу вас узнал, - произнес дружеский голос. - Значит, вы сбрили бороду?

Перед ними стоял Даниэль. Резкий свет люстры освещал его стройную, гибкую фигуру, безукоризненный овал его лица; в руках без перчаток он держал рекламку, сложенную веером, сжимая и разжимая ее, как пружину; он дерзко улыбался, вызывая в памяти образ молодого Давида, испытывающего свою пращу84.

Антуан, представляя его Рашели, вспомнил, как Даниэль бросил ему однажды: "Я поступил бы так же, как вы, лжец вы эдакий!" - но на этот раз воспоминание показалось ему не таким уж неприятным, и он был доволен, заметив, каким взглядом молодой человек, поцеловав руку Рашели и выпрямляясь, окинул поднятое к нему лицо, руки и шею, белизну которой оттенял бледно-розовый шелк корсажа.

Даниэль перевел глаза на Антуана, потом понимающе улыбнулся молодой женщине, как бы одобряя ее вкус.

- Да, в самом деле, так гораздо лучше, - заметил он.

- Так гораздо лучше, пока я жив, - согласился Антуан тоном студента-медика - заправского шутника. - Но если бы вам, как мне, пришлось иметь дело с трупами! Ведь дня через два...

Рашель стукнула рукой по столу, заставив его замолчать. Она часто забывала, что Антуан - врач. Она обернулась к нему и, пристально посмотрев на него, прошептала:

- Мой тубиб85!

Неужели это самое лицо, такое теперь знакомое, возникло перед ней в ночь операции при резком свете лампы? Неужели - это та же героическая маска, грозно-прекрасная и такая недоступная? Как хорошо она узнала теперь, особенно когда борода была сбрита, все выпуклости, неровности, крохотные родинки на этом лице! Бритва обнаружила легкую впалость щек, можно сказать, некоторую вялость ткани, - и мягкий их контур немного сглаживал угловатые линии нижней челюсти. Как хорошо ей была знакома, даже вслепую, когда по ночам она сжимала в ладонях его квадратную челюсть, линия этого усеченного подбородка, внизу такого плоского, что однажды она с удивлением воскликнула: "А челюсть у тебя, совсем как у змеи!" Но больше всего ее удивляла, когда не стало бороды, длинная и извилистая, выразительная и в то же время как бы застывшая линия тонкого рта, углы которого почти никогда не приподнимались и редко опускались; они завершались властными складками, говорившими о силе воли - почти нечеловеческой воли, какую видишь на лицах античных статуй. "Неужели у него такая сильная воля?" - вопрошала она себя. Она опустила голову, глаза ее лукаво скользнули за ресницами, и по этой золотистой бахроме словно пробежала искорка.