Семья Тибо, том 2

– И на ее долю выпала благороднейшая задача – растить ребенка, который…

– Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, – решительно прервал ее Антуан. – Очень повзрослевшая… Нет, не повзрослевшая… А очень…

Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки.

– Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива!.. Да… Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Еще ребенком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в ее натуре. И не только страдание ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа ее, увы, никогда не знала веры: душа ее всегда была храмом пустующим… И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается… всякое неустройство идет на благо высшей гармонии… Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, – и мое чувство, верьте, не обманывает меня, – сейчас бедное мое дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать… И я чувствую, что она теперь…

– Тетя! – раздался голос из сада.

Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла.

– Николь вернулась.

– Пришел господин мэр, тетя, – повторил голос. – Он хочет с вами поговорить.

Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал ее веселое восклицание:

– Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто-то… кого ты хорошо знаешь!

Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его.

Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал:

– Я очень страшный стал, да?

Николь покраснела и, желая скрыть свое смущение, громко расхохоталась:

– Вовсе нет… Просто я не ожидала встретить вас здесь.

Они еще не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке.

За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на ее молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью.

Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте.

– Сейчас его санитарный отряд в Шампани, – сказала она, оглядываясь вокруг блестящим взглядом, в котором уживались наивность подростка и кокетливая чувственность. – Много работает, но находит время писать статьи для журналов… На той неделе прислал мне работу для перепечатки на машинке, что-то насчет накладки жгутов…

Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. "Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!" – подумал Антуан.

– Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, – сказала она. Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить?

– Конечно! А разве это так трудно?

– Он такой угрюмый, мрачный…

Антуан сделал соболезнующий жест:

– Он достоин всяческого сожаления!

– Надо бы его расшевелить, – продолжала Николь, – заставить вернуться к живописи. – Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. – Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет…

Антуан улыбнулся.

– Я ничего такого не заметил.

– Да, да… Спросите хотя бы у Женни… Он просто стал невыносим… Когда мы бываем на даче, он или уходит в свою комнату, – что он, дичится, дуется? неизвестно, – или, если уж он сидит с нами, рта не откроет, и, кажется, все вокруг леденеет. Его присутствие всех стесняет… Уверяю вас, вы окажете ему огромнейшую услугу, если убедите его работать, вернуться в Париж, бывать на людях, снова начать жить!

Антуан покачал головой и невнятно повторил:

– Он достоин сожаления…

Из какого-то инстинктивного недоверия он держался настороже. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, будто Николь говорит так, повинуясь своим скрытым соображениям, которые предпочитает не выражать вслух.