Семигорье

Отец закрыл глаза, пальцем сдавил переносье. Он решал: отвечать на мой вопрос или нет.

— Ты думаешь, — сказал он, — топить баню и руководить, скажем, техникумом — одно и то же?.. Государство каждому платит по труду.

— Но должна же быть справедливость?! — крикнул я.

— А что такое справедливость?.. В буржуазном обществе капиталист, имея завод, нанимает рабочих. Рабочие создают ему богатство, сами живя в нищете. Капиталист считает это справедливым: он даёт рабочим работу. Мы считаем это несправедливым, потому что один присваивает то, что должны иметь все. Поэтому мы прогнали капиталистов и работаем теперь в общий государственный котёл. И каждый получает из этого котла свою долю, пропорционально своему труду. Пока в этом наша общественная справедливость. То, что справедливо для одного человека, не всегда справедливо для общества. И наоборот. Тебе пора различать это.

— Но у Петраковых на четверых — одни валенки…

— Ты хочешь отдать им свои?.. А кто даст валенки Пищевым, которые живут, как Петраковы? Кто даст Ильиным, Черниковым, Перескоковым?.. Ты дашь?.. Нет, милый друг, даже своей добротой ты государства не заменишь!

Отец бросил книгу на стол, встал, надел очки и ходил по комнате, морщась и потирая грудь. Я жалел не отца, мне было жалко Петраковых.

Я тихо сказал:

— А маленькая Валька у Петраковых босиком… по снегу…

И отец взорвался. Он повернулся ко мне и закричал:

— Ну? Что стоишь?.. Вон под вешалкой, только из мастерской, подшитые… Неси!.. — Он выбежал в кухню и вышвырнул в комнату все три пары валенок.

Отец последнее время часто взрывается, в ярости кричит страшные слова. Только мама как-то его успокаивает. Мама вмешалась и на это раз. Решительным движением положила на готовальню рейсфедер, молча взяла меня за руку и увела в мою комнату. Она ушла к отцу, прикрыв за собой обе двери. Некоторое время я слышал, как отец кричал: «Он должен понимать, что у нас пока социальное, а не материальное равенство!..» Потом голоса затихли.

Утром мама говорила со мной. Мама всё поняла. Папа обещал купить мне велосипед. Я попросил маму взять велосипедные деньги и купить платье Аннушке. Платье я отдал Ивану. Это было трудно, потому что надо было сделать так, чтобы не обидеть товарища. Я сказал: «Ты не говори, что от меня. Скажи, что сам купил, ладно?.. А то ещё не возьмёт…»

Иван долго смотрел на меня серьёзно и без радости. Потом оправил свой пояс-верёвку, сказал: «Ладно. Сговорюсь с Нюркой», — и взял платье.

На другой день я видел Нюрку в новом коричневом с белым воротником платье. Она сияла и боялась даже облокотиться на парту! Никогда ещё я не был так счастлив! Если бы я мог, я бы всем девчонкам подарил по платью…

… Нашёл в куртке протокол. Гадко. Стыд! Горел на огне совести, как предатель. Поймал-таки меня лесник!

Отнёс протокол отцу. Сказал, что было. Отец посмотрел протокол, задумался, сказал: «Есть пословица: лучше поздно, чем никогда. Я считаю: «поздно» и «никогда» — одно и то же. Рад, что не скрыл, нашёл силы вернуться к позору.

Но бумажку верни Красношеину. Он составлял протокол, он и должен вручить его лесничему…»

Так вот, товарищ Алексей! Думай!..

Утром ходил к моей сосне. Есть такая сосна, на вырубке. Удивительная сосна! Всегда она бережёт для меня тепло. Даже в холодные дни, где-то внутри, под её старой морщинистой корой, я чувствую тепло, когда крепко-крепко прижимаюсь к сосне щекой. Мне спокойно здесь быть. Думать.

Я стоял под сосной и думал. Думал о том, как должен жить.

Я знаю, что жизнь — это солнце и тучи, огонь и вода, добро и зло. Движение. Борьба. Но как я должен жить? Что я в жизни?

Не знаю.

Мне нужен бог. Да, бог! Не тот, что придуман и сидит на небесах. А тот, который был бы во мне, который не давал бы мне покоя.

Мне нужен бог-человек. Мудрее, лучше, сильнее меня. Пусть он жестоко карал бы меня за слабость. Но вёл. К добру, справедливости. Туда, где мне и всем было бы счастливо.

Мне нужен бог…

ГРИБАНИХА

В один из вечеров зажилась к Гужавиным бабка Грибаниха. Откутала шаль с головы, сняла зипун, сложила на лавку. Исподний белый платок ловко развязала, скинула на плечи. Отирая лицо узкой сухой ладонью, весело спросила:

— Все дома? — оглядев каждого, что-то ладящего в особицу, и как будто всё уразумев, сказала:

— Ну, и ладно: хоть порознь, а вместе…

Бабка Грибаниха жила одна, в старой избёнке у ручья. Жила небогато, на те рубли, что получала за уборку большого сельсоветовского дома. Летом прирабатывала у скупщиков-кооператоров: задёшево сдавала им собранные в лесу грибы и ягоды. В город на базар не ездила, бабам, посмеиваясь, говорила: «Стара я торговать, голубушки!..»

Видно, от скупщиков и пошло по селу — «Грибаниха», и забывать стали её настоящее имя — Авдотья, Авдотья Ильинична Губанкова.

Васёнка, завидев бабу Дуню, просияла лицом, подбежала помочь: подхватила с лавки зипун, шаль, повесила к двери на гвоздь. Баба Дуня ладонями подобрала гладкие седенькие волосы, не стесняясь, будто была у себя дома, оправила в поясе длинную юбку, нагнулась, рукой пошарила в кошёлке, вытащила узелок, скорыми шагами пошла к Витьке.