Семигорье

Я молчу, А что ни дальше, то горше. Вижу — и ждать-то нечего. И такая меня злость взяла! Неужто, думаю, цена девке — красивая вывеска! Неужто, думаю, без красоты баба не баба, человек не человек?

Думаю: я вам, красоткам, ещё покажу!

Ни фига не показала. Сёстры, одна за другой, замуж повылетали, распорхались по разным концам. Мать будто того и ждала: помолилась в угол, слегла, да двух недель не прохворала — померла в больнице от неоткрытой болезни.

Осталась я со своим богатством. Всё богатство за спиной — пятнадцать зарёванных годочков!

Потуркалась по пустой избе, в последний разочек наревелась до одури, нашла топор, доски, заколотила избу и пошла по чужим домам нянькой.

Годочка два мыкалась, вроде бы и злость пообломала. Раз в хорошем доме нянчила. Сижу, помню, у печи с не своим дитём на коленях — погода к осени уже заворачивала — и думаю: «Может, впрямь тебе, Женька, бессчастье на роду записано? Ждала — не дождалась, искала — не нашла. Притулиться бы тебе где ни то да притихнуть: не своё дитё на коленях, не от своей печи и тепло?!»

Покорись я тогда своей обидности, так бы себя безрадостью и спеленала!

На другой день повстречала свою судьбу: за избами, в поле увидала трактор. Пахал он, стелил над рыжей пашней пыль, и дым, и гул. Что тогда сотворилось со мной! Стою середь поля, за ручку дитёнка не своего держу, а всю-то меня, как от мотора, трясёт.

И то сказать: семнадцать годков сама с собой горюхалась и вот отыскала своё. Чуть дитё не бросила. Подхватила на руки да к дому, сдала хозяевам, за хлеб-соль поклонилась и в тот же час вприпрыг сюда вот, к позабытому Семигорью. Добежала до колхоза, до нашего председателя. До чёрной ночи его терпенье пытала, — и с глазу на глаз, и на людях. Под конец треснула табурет на серёдку, говорю: «С места не сшевелюсь, пока в ученье не пошлёшь!» — и табурет под себя.

Председатель подёргал-подёргал бровями, хлопнул дверью, ушёл. Поутру взаходит, я — сижу. Вижу — лицом и туловом набряк, как пузырь бычий, молчком за бумаги. Я — сижу. Чую, теперь он меня пытает. Мне — что, отходить некуда, ему — терпеть. Я ему как сорина в глазу.

Тут мужики поднакопились, он с мужиками говорит, будто меня нет, да вдруг как рыкнет: «Вон девку!»

Вцепилась я в табурет, зубы выставила, ору, как на собрании: «А ну, подходи, кто смелый!»

Может, уволокли бы меня от председателя, только не живую…

В тот час и взошёл Иван Митрофанович.

Слово за слово с председателем, со мной. Понял, в чём собака зарыта, говорит: «Что же это ты, Михайло Иваныч, девке поперёк судьбы бросаешься?.. Ну и что, что из нянек! Ну и что, что мужиков хватает! А война случится? Мужики на войну уйдут. Паше Ангелиной одной, что ли, пахать?.. Мужики мужиками, а девку посылай учиться!»

До нынешних пор понять хочу: сама ли добилась, Иван ли Митрофаныч за меня схлопотал? Как училась — стыд рассказывать. Буквочки-то за свои три класса вызнала, а как в слова их ставить — так запутаюсь. Куда ловчее из железок и болтов узлы собирала!.. А всё ж в занятиях часа не проморгала. По картинкам заучивала. Где книжку не обойти, к соседу, мальчонке, бежала — с голоса запоминала.

И что я скажу, хоть верьте, хоть не верьте! С того самого часу, как качнуло меня на железном сиденье и трактор пошёл-покатил от моих рук, не стало в Семигорье Женьки-сироты. Ни матери, ни жениха, самого чёрта не надо — трактор да я! Всё было в этой живой железяке — и тепло, и моя сила…

Поцарствовала я на полях. Да, говорят, у царицы власть, пока её сила держит. Забарахлил мой тракторишко! И чёрт будто учуял — нет у меня трактора, и опять я — баба…

Ездил у меня в прицепщиках Васька-балабол. Дали на мою головушку молодого, да ленивого, да гуляку беспросветного! Заглохнет трактор — я рукоять кручу, аж руки из плеч выдёргиваются! А ему — ничто, привалится к плугу, покуривает. Нашумишь на него — он этак лениво, через рваную свою губу, сплюнет, скажет: «Мне-то что за интерес? Ты на тракторе, ты и крути…»

Раз заставила, другой, на третий вроде сам пожалел. А на четвёртый… — «Погреешь, говорит, заведу…» Сгоряча кулак под нос ему сунула. Да день на дне не кончается: другой день, трети да пятый. Очумела я от своего железяки, живого-то и ублажила… Тут-то баба из меня и выперла: «Что же, говорю, красившее не нашёл?» А он слюну цыкнул этак через зубы — говорит: «Мне с лица воду не пить — ты в работе красивая…»

Купил балабол! Бабье сердце купил! Сработались, к слову сказать. Жить ко мне перешёл. Муж не муж, не расписывались, а почуяла я себя женой. Корову купила, ждала дитё. Забыла, дура, что моё бабье счастье чёрт вилами на воде рисовал. С дитём не остереглась: трактор на ремонт поставила да вгорячах под колесом снатужилась. Родилось дитё без жизни.