Семигорье

— Уж я переживала за свою Нинку! — шептала, сбиваясь на голос, женщина. — Девка ещё дура, девятнадцатый годок! И парень, ладно, что напорист, с лица тоже не больно мужик, по каждому делу шутит. Ладно бы свой, деревенский. А то к товарищу объявился, за лето девку опутал!.. Нинка пишет: «Хорошо, мама, живу!» — а у меня веры её словам нет. Всё думала: «В гордости, доченька, свои слёзы прячешь…» Собралась да на другой конец света поехала. Не ведала, что к внучонку попаду! Про своё-то положение смолчала девка!.. Теперь поуспокоилась. Всё у них ладно. Нинка одета, обута. И внучонок не голенький… Квартира не велика, в пол-избы, а устроено. Радио говорит, лампочки в комнате и на кухне, даже на крыльце светят!.. Готовят у них там больше на керосине. Дров нету… Зять-то меня возил, показывал, как трубами землю буровят. На версту вглубь трубы с вышек загоняют. Нефтью, охальник, меня помазал. Вот, говорит, мамочка, и к будущему тебя приобщил!.. Все они там чумазые, ну, как арапы. И шутники!.. А поля там, ой поля! Пшеничка-золотце по степи в неогляд колыхается. Ну, ровно Волга по весне!., богатый ныне урожай, ой богатый! Прошлый год засушь была, а ныне бог вознаградил. С хлебушком будем!..

— A у меня вот с сыном печаль! — это другой голос, глухой, низкий. Вероятно, та полная женщина с интеллигентным лицом, похожая на учительницу. Иван Петрович, не открывая глаз, с интересом вслушивался в откровение двух матерей. — Один сын у меня, и того не могла при себе удержать! Уехал на Амур строить комсомольские города и ловить шпионов. Представляете?! — строить города и ловить шпионов! Так он мне и сказал. Но я-то знаю, с каким ветром влетела в него эта романтика! Поверите ли? Увидел в кино «Девушку с характером» и поехал искать эту девушку… Пишет, что трудно, но доволен, что он там, где трудно. Город строят. Шпиона он ещё не поймал. Девушку не нашёл. Вот какие у нас сыны! Я не боюсь за его рабочую судьбу. Я войны боюсь. Война с тех краёв грозит. А мальчик у самой границы!..

— Полно! Только отболели всеми болестями, свету радоваться. А ты — война!..

— Думать не хочется. А думается. Японцы уже Китай воюют…

«Странно, — думал Иван Петрович, — эти незнакомые, далёкие мне женщины чувствуют то же, что чувствую я, беспокоятся о своих детях так же, как я тревожусь об Алёшке. Люди разные, заботы — одни. Чувства одни. Даже мысли…»

На соседних полках не спали парни-лётчики. Как понял Иван Петрович, они ехали с каких-то соревнований. Один из них, видно, переживал уже пережитое и, наверное, уже не в первый раз шёпотом спрашивал:

— Пашка, а всё-таки, если б парашют не раскрылся?!

— Не о том думаешь, — сдержанно отозвался другой, он был рассудителен, этот другой! — Представь: ты — над Мадридом. Тебя подбил фашист. Сколько у тебя выходов?..

— Два. Дотянуть до своих или прыгать….

— Под тобой фашисты! Не завидую… А выхода, точно, два: к своим не дотянул — любому фашисту в башку врезайся! Всё одним меньше станет… Ты это теперь про себя решай. Чтоб засело, как клятва, — понял?!

Они долго молчали, парни-лётчики. Потом первый тихо позвал:

— Пашка! А зачем мы через полюс прыгаем? Чкалов перемахнул. Громов. Теперь Леваневский… Зачем показывать свою силу?

— Соображай! Мускулы щупаем. Перед дракой…

Иван Петрович вслушивался в голоса, долетающие к нему в проход из-за тонких перегородок, и старался проникнуться тем, чем жили эти разные люди, волей обстоятельств оказавшиеся в одном вагоне, увлекаемом гулким паровозом куда-то в глубину России.

Он слушал разговор о трудной северной земле, о спасительной ржице и хороших ныне льнах, о «лорхе», что завезли и вроде бы с трудом укоренили в колхозах, а теперь вот веж норовит и в свой огород взять этот рассыпчатый, как сахар, картофель. Слушал северный быстрый бабий говорок об удоях, сенах и свадьбах, о том, что «на мануфактуру понизили цены», что Папанин и Шмидт, «тот, что с бородой, ну, тот, который на «Челюскине» был», плывут на льдине через полюс, что «теперь будем с угольком», поскольку «уголёк стали добывать по-стахановски», что японцы бомбят Нанкин и Шанхай, что Гитлер и фашист Муссолини перебросили в Испанию сто тысяч войска, танки и самолёты и республиканцам теперь стало труднее, опять о земле и заработках, о ценах и обновах к зиме…

«Вот она, Россия! — думал Иван Петрович. — Вся тут, в заботах и печалях. Беспокоится, едет, приглядывается, по-крестьянски осторожно ощупывает идущую к ней иную долю. И верит. В лучшую долю верит! И попробуй отнять у неё эту её веру!..»