Семиярусная гора

Я позвонил Сеймуру. Сеймур сказал: «Я подвезу тебя до Гринпорта». Убедившись на всякий случай, что он имел в виду то, что сказал, я отправился на Лонг-Бич.

Сеймур уже был на станции, с компанией друзей и приятелей, лонг-айлендских жителей, с которыми он когда-то задумал превратить городок в Штат Греческий Город – этакие Афины Перикла. Мы все тронулись в путь на машине.

Проехав три квартала, мы остановились, все высыпали из машины, и Сеймур сказал: «Пообедаем в этом ресторане». Мы немного поковыряли ложками какую-то дурную еду, потом опять залезли в машину.

Против ожидания Сеймур развернулся и поехал не в направлении Гринпорта, а в сторону собственного дома.

– Я забыл камеру, – объяснил он. Камеры у Сеймура никогда не было.

Полдня мы провели на катере Сеймура в заливе, а потом высадились на песчаной отмели, где Сеймур показал мне несколько приемов джиу-джитсу. Он обучался джиу-джитсу в спортзале на Бродвее, полагая, что сможет блеснуть этими приемами на войне, если его призовут: вот японцы удивятся.

На следующий день мы отправились в Коннектикут. Тогда-то мы и проехали через Гарлем. Сеймур собирался найти жену в Гринвич-Виллидж, и отвезти ее в Нью-Хейвен, где она играла в пьесе летнего театра. Он нашел ее не в Гринвич-Виллидж, а где-то на Семидесятых улицах, и после долгого секретного спора было решено, что в Коннектикут она сегодня не едет. Тем временем я уже мечтал улизнуть, сесть на Центральном вокзале в первый попавшийся поезд и найти где-нибудь замену тихой милой комнатке в Гринпорте.

(В это самое время, хотя я этого не знал, Лэкс, приехав в Гринпорт, разыскивал меня по отелям, гостевым домам и в католической церкви.)

Под конец, уже очень поздно, мы с Сеймуром стояли в пробке на Бостонской Пост-Роуд и спорили о войне.

Он вез меня всю дорогу до Олд-Лим, темнело, настроение портилось. Вокруг ничто не походило на выходные Дня труда моей мечты.

Уже ближе к полуночи я бросил вещи в грязном маленьком отеле на окраине Нью-Хейвена и окончил день чтением вечерни. Сеймур, молчаливый и раздраженный, растворился в темноте вместе со своей машиной, ссылаясь на то, что Хэлен как раз сейчас прибывает в Нью-Хейвен на поезде.

Насколько я понял, план заключался в том, что она отправится в летний театр и заберет там какое-то шитье или вязание, а потом они вместе сразу поедут обратно в Нью-Йорк.

«Вот видишь, – сказало Божественное Провидение, – видишь, как все устроено в мире, в котором ты живешь. Видишь, что бывает с человеческими планами и проектами».

Солнечным утром во вторник я позвонил в колокольчик у ворот монастыря Богоматери Долины, небо было синее, и я вступил в глубокую тишину, словно взошел на Небо.

Преклонив колени у алтаря, где солнце из окон лило свет на огромное, удивительно бесстрастное Распятие, под пение монахов, увлекающее душу домой к Богу и баюкающее покоем величественных мыслей и ритмов, я начал путь, или, лучше сказать, был введен в ретрит, который оказался более серьезным, полезным и успешным, чем я ожидал. На этот раз я не пережил потрясающих утешений и прозрений, которые переполняли меня в Гефсимании: и все же, когда я вышел оттуда по окончании недели, я понял, что укрепился и набрался сил, таинственным образом во мне прибавилось твердости, уверенности и глубины.

Побывав в Гарлеме, я задумался, не там ли мое настоящее призвание. Но в эти восемь дней, окончившихся праздником Рождества Богородицы, все более или менее прояснилось. Если я остаюсь в мире, – думал я, – моим призванием будет во-первых – писать, во-вторых – учить. Служение, подобное работе в Доме дружбы, может идти только после этих двух. Пока мне не откроется большее, я останусь там же, где сейчас, в монастыре Св. Бонавентуры. Не боялся ли я, или быть может, наоборот, надеялся, что вопрос с моим поступлением в трапписты в этом ретрите встанет с новой силой? Этого не произошло. Он остался в нейтральном, безразличном состоянии: отступил в область, которую я не мог воспринимать умом, ибо она была покрыта мраком, затуманена бесчисленными неопределенностями. Я знал одно: здесь, в Долине, я так же исполнен глубокого уважения к жизни цистерцианцев, но особенного желания поступить именно в этот монастырь не возникло.

И вот я снова вернулся в мир. Нью-Хейвенский поезд мчался, слева всю дорогу мелькали промышленные городки с внезапными проблесками голубой воды, светлого песка, жухнущей травы. Я прочел в «Нью-Йоркере» рассказ о мальчике, который, вместо того чтобы стать священником, не то женился, не то влюбился, или что-то в этом роде. И пустота, тщета, бессмысленность мира снова обступила меня со всех сторон. Но теперь она не могла растревожить меня или сделать несчастным.

Мне было достаточно знать, что даже если я останусь в этом печальном мире, я вовсе не обречен стать его частью, принадлежать ему, или даже серьезно оскверниться неизбежным общением с ним.

III