Семиярусная гора

Этот звон вложил в меня такую решимость, что я немедленно повернул к монастырю – длинным кружным путем мимо часовни Божией Матери, вдоль дальнего края футбольного поля. И с каждым шагом я ощущал, как в душе крепнет уверенность, что сегодня, наконец, будет покончено со всеми сомнениями, колебаниями, вопросами и прочим, все разрешится, и я отправлюсь в траппистский монастырь, где мое место.

Войдя во двор, я увидел, что свет в окне отца Филофея погас. Большинство окон были темными. Все ушли в кино. Сердце мое упало.

Но надежда оставалась. Я открыл дверь, вошел в коридор и повернул к братской комнате отдыха. Раньше я никогда даже не подходил к этой двери. Не отваживался это сделать. Но теперь шагнул к ней, постучал по стеклу, открыл и заглянул внутрь.

Там не было никого, кроме единственного монаха, – отца Филофея.

Я спросил, можно ли с ним поговорить, и мы прошли в его комнату.

Это был конец всем моим страхам и колебаниям.

Едва я рассказал ему о своих сомнениях, отец Филофей ответил, что не видит причин, почему бы мне не поступить в монастырь и стать священником.

Может показаться странным, но в тот же миг у меня словно завеса упала с глаз, и, оглядываясь на свои тревоги и вопрошания, я ясно увидел, насколько они пусты и несерьезны. Да, мое призвание к монашеской жизни – очевидно, а все мои сомнения – не более чем призрак. Отчего они были так обманчиво весомы и реальны? Лишь случай и обстоятельства преувеличили и исказили их в моем уме. Но теперь все снова стало на свои места. Я снова был полон мира и уверенности, сознания, что все правильно, что передо мной открыта прямая, ясная и ровная дорога.

Отец Филофей задал лишь один вопрос:

– Ты уверен, что хочешь быть именно траппистом?

– Отче, – ответил я, – я хочу отдать Богу всё.

По лицу его я понял, что он удовлетворен.

Наверх я поднялся, как человек, которого воззвали от мертвых. Никогда сердце мое не наполняли такое спокойствие, нерушимый мир и уверенность. Оставалось только выяснить, согласятся ли трапписты с отцом Филофеем, и примут ли мое заявление.

Не откладывая, я написал аббату Гефсимании и просил разрешения приехать на Рождественский ретрит. Я постарался облечь просьбу в такие слова, которые давали бы понять, что я приезжаю в качестве постуланта, чтобы не оставить им шанса отказать мне прежде, чем я переступлю порог.

Я запечатал конверт, спустился вниз, бросил его в почтовый ящик и снова вышел на улицу, во тьму, направляясь к роще.

Теперь события развивались быстро. Но вскоре все пошло еще быстрее. Едва я получил ответ из Гефсимании, с сообщением, что там ждут моего приезда на Рождество, как пришло другое письмо. Конверт выглядел знакомо и пугающе. На нем стоял штамп призывной комиссии.

Я разорвал конверт и увидел повестку, извещавшую, что я должен немедленно снова предстать перед медкомиссией.

Нетрудно было понять, что это означало. Требования ужесточили, и возможно, я больше не подлежу освобождению от воинской службы. На мгновение мне показалось, что Провидение намеренно жестоко обошлось со мной. Неужели повторится прошлогодняя история, когда мое призвание вырвали у меня из рук тогда, когда я практически стоял на пороге новициата? Неужели все начнется сначала?

Стоя на коленях в часовне с этой мятой бумажкой в кармане, я долго собирался с силами, прежде чем выдавил из себя «Да будет воля твоя». Однако я твердо решил, что призвание мое не рассыплется в прах в одночасье вскоре после того, как я его вновь обрел.

Я сразу написал в призывную комиссию, сообщил, что собираюсь поступить в монастырь, и просил дать мне время, чтобы выяснить, когда и на каких условиях меня примут.

Затем я стал ждать. Шла первая неделя декабря 1941 года.

Отец Филофей, услышав о неожиданном призыве в армию, улыбнулся и сказал:

– Думаю, это очень хороший знак – я имею в виду твое призвание.

Прошла неделя, – никаких известий из военной комиссии.

Воскресенье, седьмое декабря, было вторым воскресеньем Рождественского поста. Во время торжественной мессы семинаристы пели Rorate Coeli [491], и я вышел из церкви на необычно теплое солнце с прекрасным григорианским плачем на слуху.

Я прошел на кухню, попросил одну из сестер сделать мне сэндвичей с сыром, положил их в коробку и отправился в Долину Двух миль. Поднялся на западный склон долины к кромке густого леса и сел на солнечной опушке, поросшей бурым сухим папоротником. Внизу у подножия холма близ дороги стояло маленькое здание деревенской школы. Чуть дальше, в устье узкой долины на берегу Аллегейни располагалась пара небольших ферм. Воздух был теплым и тихим, лишь слышалось отдаленное мерное покашливание нефтяного насоса позади в лесу.

Разве можно представить, что где-то в мире идет война? Здесь так тихо и безмятежно. Я наблюдал за кроликами, которые вышли поиграть среди папоротников.