Семнадцать каменных ангелов

Бианко смотрел на него зло и пренебрежительно. Фортунато подумал было сообщить ему то, что разузнал о Пабло Мойе и таинственном Ренсалере, но в последний момент осекся. Он получил информацию в результате частного расследования, и ни Шеф, ни кто-либо другой в конторе не имеет на нее прав. Пусть Шеф немного поволнуется. Более того, он не был уверен, что и Леон говорит ему все.

Что же до Васкеса, то если кто и заслуживает смерти, то он превосходный кандидат. Наркоман, сутенер, налетчик, вор и мошенник. Конечно, можно было бы найти кого-нибудь другого для этой работы, но в данный момент лучше не вступать в пререкания с Шефом. Отказ может иметь другие последствия.

– Когда ты хочешь это сделать?

– Сегодня ночью. Доминго все готовит. – Он подал ему маленький сотовый телефон. – Вот тебе чистый мобильник. Доминго позвонит попозже, чтобы договориться о плане действий.

Фортунато взял мобильник и сунул в карман. Он думал о собственной беседе с Васкесом, которая намечалась на этот вечер, и заметил про себя, что пятьдесят тысяч долларов могли бы купить Васкесу еще один день жизни. Молчание стало затягиваться, и Бианко подчеркнуто предложил ему еще колы, намекая, что пора уходить.

– Все будет хорошо, – напутствовал он его, провожая до чугунной решетки. – Вот увидишь.

Фортунато заехал в комиссариат. Тяжелый груз расследования Испанки начинал давить на него. Дело не только в страхе, его угнетала мысль об унизительности всей ситуации, и это доставляло самые большие страдания. Весь комиссариат уже чувствовал напряженность, окружавшую дело Уотербери, и, когда весть о его отстранении просочится наружу, начнет рассыпаться то уважение, которое он заработал десятками лет взвешенного руководства. Приедут федеральные офицеры, начнут забирать документы, кто-нибудь в канцелярии Хохт раструбит об этом журналистам, и его имя на следующее утро появится в какой-нибудь статье, набранное мелким или крупным шрифтом, в зависимости от размеров, которые катастрофа примет в этот конкретный день: Федеральная полиция отстраняет комиссара от дела.

Статью увидят все: его подчиненные, его коллеги, его соседи, Афина.

Даже Марсела, где-то там, ее увидит.

Глава двадцать седьмая

Он принялся чистить свои досье, как и обещал Шефу. Недочеты expediente Уотербери были скорее следствием недостаточного прилежания, нежели попытки ввести в заблуждение, поэтому с ним у комиссара не было много хлопот. Если не считать актов баллистической экспертизы, которые он приложил, чтобы подтвердить версию с «астрой» Богусо, то документы дела были относительно в божеском виде. Тетради, в которые он заносил отчеты по разным хитростям конторы и доли в распределении денежных поступлений, можно положить в портфель. Остальное возможно было привести в порядок одним-единственным способом, а именно подпустив петуха в комиссариате. Десятки дел приказали долго жить, так и не дождавшись начала следствия, или страдали другими изъянами, и совсем не нужно грандиозных усилий, чтобы это увидеть. Листая дела, он натыкался и на свои лучшие расследования. Теперь они вспоминались ему: дело Бордеро (банда насильников), дело Претини (шумное ограбление),

Caso[95] Гомеса, Caso Новоа. Сколько же дел завершилось благодарностью семей пострадавших, сердечными рукопожатиями, появлением уверенности, что есть, есть еще справедливость в этом мире, пусть несовершенная, трудная, но есть. Почему все они должны быть зачеркнуты делом Уотербери?

Он вызвал и отпустил помощника комиссара, а затем взял дела и поехал с ними домой. В этот день в городе появились провозвестники зимы, и стены домов давили на него, как застывшие стены склепа. Войдя в дом, он посмотрел на портрет Марселы и инстинктивно перевел взгляд на больничную койку в комнате, где она умерла. Налив чайник, приготовил мате. Из головы не выходил Беренски, а вместе с ним и Уотербери. Эта отчаянная мольба, с которой он смотрел на него через спинку сиденья: «У меня жена и дочь».

И все это время Уотербери не был шантажистом, а просто человеком, который верил в свои собственные безнадежные мысли и до последнего боролся за воплощение их в реальность. Как и он, Фортунато.

Комиссар налил кипятку на заварку и через соломинку потянул в себя воду, наблюдая, как бледно-зеленая пена вскипает на листьях. Он добавил лимон и сахар, как любила Марсела, и мате стало таким же, как если бы Марсела была жива и сидела напротив него. Он вспомнил ее такой, какой она была до болезни, ее сильные полные руки, взгляд ее мудрых глаз.

– У меня неприятности, Negra. Я пробовал сделать как лучше, а получилось еще хуже.

Звук его голоса успокаивал, как молитва человека, не имеющего религии. Наконец он мог произнести вслух вещи, умалчивание которых превращало в пытку всю его жизнь. Живой Марселе он ни за что не смог бы признаться в этом, а этой, призрачной, Марселе мог сказать все, что у него на душе: