Семнадцатый самозванец

— А я к болгарину-схимнику часто хаживал. То рыбы ему приносил, то овечьего молока, то брынзы. Когда узнал, что схимник помер — пошел вместе с другими многими хоронить его. А ещё через сорок дней помянуть решил и отправился к пещере. А в пещере его, гляжу — новый схимник живет. Покойный отшельник — отец Георгий — белый был, а перед смертью волосы его даже желтеть от старости начали. Тих был, голубоглаз, нетороплив и ко всем на свете добр. А как на нового старца поглядел — страшно стало. «Никак, думаю, — гайдук, или атаман какой пришел на Афон грехи замаливать». Ростом высок, волосом чёрен, глазами — страшен. И хоть испускает очи долу, а как взглянет — холодно становится.

— А звать его как? — спросил Тимоша.

— Отец Феодосий.

* * *

Когда Тимоша и Христе пришли к пещере, они увидели распахнутую дощатую дверь, в прорубленном окне не было ни пузыря, ни слюды.

В пещере не оказалось ни икон, ни распятия. Стояли стол да скамья, у стены — горшки да вёдра. На столе глиняный шандал, в нем оплывшая восковая свеча. Рядом — медная чернильница и кучка гусиных перьев.

У входа в пещеру лежало бревно. Тимоша и Христе уселись покойно, сняли онучи, вытянули уставшие ноги.

Вскоре из леса вышел некто — худой, прямой, в старой черной рясе до пят.

— Он, — сказал Христе.

Тимоша, не сводя глаз, следил, как быстро и молодо шал к ним черноризец. В одной руке он нес корзину, в другой — березовый туес. Подойдя близко, поставил корзину и туес наземь, сложив руки на груди крестам, низко поклонился.

Тимоша и Христе поднялись с бревна, в ответ поклонились ещё ниже.

— Благослови, отче, — пробормотал Христе и, склонив голову, шагнул вперед.

Старец сказал резко:

— Недостоин аз благословлять. — И взглянул на Тимощу, будто к стене пещеры гвоздями прибил.

«Не может того быть!» — подумал Тимоша, и как во сне или в каком наваждении поглядел в глаза схимнику. «Он — черноризец, вологодского воеводы собинный друг!» Старец глаз не отвел и в лице ничуть не переменился. «Не узнал! — почему-то обрадовавшись, подумал Тимоша. — Слава богу, не узнал».

* * *

Феодосий согласился оставить Тимошу у себя. Так и зажили они вдвоем, в пещере, над синим Эгейским морем, в которое ещё до рождества Христова бросился несчастный греческий царь Эгей, узнав о смерти любезного своего сына Тесея.

Феодосии был молчалив, и больше спрашивал, чем говорил о чем-либо. Тимоша, не сознавшись сразу, что угадал с первого взгляда, кто перед ним, чем дальше, тем больше пугался признаться в этом, и потому, чтобы не запутаться, отвечал коротко и односложно. Он сказал, что попал к туркам в плен и сумел бежать, а родом сам из Москвы, однако родителей своих не знает. Сказал, что проживет он здесь месяц-другой и пойдет в Болгарскую землю, где в Рильской обители ждет его верный друг по имени Константин. Феодосии рассказом удовлетворился и ни о чем более Тимошу не расспрашивал. Однако через несколько дней Феодосии понял, что в пещере его свила себе гнездо птица не простого полета. И впервые мысль об этом мелькнула у старца, когда сидели они вдвоем на бревне, глядели на большие яркие звезды и Тимоша, водя перстом над головою, раскрывал Феодосию тайны великой науки звездочтения.

А ещё через три дня принес Феодосий полный туесок взваренного на малине мёда, и греховно хохотнув, достал из-под полы, завернутую в чистую холстину баранью ногу.

Поближе к ночи святые отшельники в неглубокой ложбинке, неподалеку от пещеры запалили костер и, настругав свежанины, стали жарить её на угольях, запивая крепкой и духовитой медовухой.

От слабости, от долгого к вину воздержания Тимоша опьянел, выпив несколько глотков дьявольского варева. Глядя на Феодосия, он вдруг решил напугать его — шутейно, не всерьез, — показав себя магом и чародеем.

— А что, брат Феодосий, хошь по глазам твоим правду о тебе скажу, как в книге прочитаю?

— А грамотен ли по глазам читать? — приподняв густую бровь, шутливо спросил Феодосии.

— А то ты сейчас узришь, — ответил Тимоша, и, пробормотав нечто невнятное, тарабарское, выкрикнул, глядя прямо в глаза Феодосию:

— Вижу град деревянный и домы деревянные же. Вижу гридницу, полную дыма и чада. Вижу пьяниц и сквернословов и непотребных жёнок простоволосых и играющих очами. Вижу некоего мужа — ликом скверного, ростом низкого, с бородою скопца. Держит муж кружку серебряную, а на кружке — надпись: «Век жить, век пить!»

Тимоша сощурил глаза, будто вчитывался, и полушёпотом произнес:

— И ещё вижу надпись на ендове той: «Пить — умереть, не пить умереть; уж лучше пить, да умереть!»

Феодосий молчал. Сощурив страшные глаза, смотрел на Тимошу неотрывно. Голосом, полным таинственности, протянув над огнем руки, Тимоша произнес прикрыв глаза:

— Вижу мужа неказиста, в мужицком рядне, в лаптях и сермяге. Мечется муж промежду крестов, на кладбище ночью. Вижу и тебя, брат Феодосии. Вижу, однако и уже не виден ты мне — проваливаешься сквозь землю!

Феодосий побелел лицом, как подломленный упал на бок, безумными глазами зашарил по лицу Тимоши.

— Кто ты, сатано?!

— Царевич я. Иван Васильевич Шуйский.