Сень

— С младенческой тут вообще все просто. Сейчас все, абсолютно все гинекологи используют универсальный тест, который на пятой неделе беременности определяет наличие почти семидесяти генетических аномалий, и дети с врожденными заболеваниями у нас просто больше не рождаются. Разве что в далеких горных кишлаках и аулах, но тут уж медицина не виновата, да и о смерти таких младенцев она чаще всего просто не узнает. А насчет попыток докопаться до причин снижения смертности взрослого населения, особенно старческой… мне же предоставлено право на самозащиту и защиту государственной тайны?

— Понятно.

— Я обо всех случаях Лаврентия Павловича информирую. То есть информирую о тех, кого надо арестовать и посадить: раз уж я обещала законы СССР в СССР не нарушать…

— То вы их и не нарушаете. И лишь когда невозможно иным способом предотвратить утрату гостайны… Вы именно это имеете в виду, когда говорите, что вы не советский человек?

— Совершенно неверная трактовка моих слов. Я не советский человек потому что советские люди, причем опять-таки благодаря в значительной степени лично вам, привыкли верить вождям. А я верю Решателю. Бездушной машине, а вожди советские для меня не более чем пациенты. Такие же, как все другие люди, и это во мне никому поменять не получится. Потому что я уже не воспринимаю новых идей, мне их складывать больше некуда…

Глава 39

В пяти километрах к северо-востоку от Коврова появилось «имение Белоснежки»: огромный медицинский комплекс, который люди не местные иногда называли «санаторием строгого режима». Действительно огромный: комплекс занимал около трех квадратных километров и на его территории даже собственный аэродром имелся. Небольшой, рассчитанный на «М-7» и вертолеты, на которых туда иногда привозили пациентов. Режим в санатории действительно был строгим: за пациентами постоянно следили больше двухсот врачей и почти полтысячи медсестер — но без этого обойтись было просто невозможно, ведь там инвалидам войны возвращали здоровье. Путем восстановления утраченных конечностей, и тысячи взрослых людей, у которых ноги и руки пока не восстановились полностью, без помощи обойтись не могли.

Комплекс возвращал к полноценной жизни чуть больше пяти тысяч человек в год — но он даже самым большим в стране не стал, а похожих уже было выстроено почти два десятка. Но вот самым дорогим был как раз комплекс рядом с Ковровым, хотя и все остальные дешевыми назвать было трудно. Иногда Слава — который единственный из «тройки посвященных» иногда наведывался к Тане после того, как она открытым текстом сообщила Сталину, что больше она «помогать строить социализм» не будет из-за исчерпания собственных возможностей' — спрашивал у нее, что страна будет делать с этими грандиозными (и очень дорогими) сооружениями после того, как все инвалиды будут вылечены. И получал всегда один и тот же ответ:

— Слава, а мне-то что за дело до этого? Можете их снести, можете на память оставить. Я обещала всех инвалидов восстановить — и это обещание скоро будет выполнено. А все прочее меня не интересует.

— Я же не просто так спрашиваю. Ну да, большинство их санаториев мы будем использовать в качестве больниц… роддомов например. А вот что с усадьбой Белоснежки делать? Ты же вообще никому не говоришь, для чего тебе все это оборудование нужно и какая от него стране польза будет?

— Я говорю. Я использую это оборудование для исследований. Потому что всё, что я знала про фармакопею, я уже передала в производство. Но, когда я училась, в госпиталях было очень много специализированной техники, про которую я знаю, как она работала — но вот как она была сделана, я и понятия не имею. А без нее многое, что хотелось бы сделать, сделать просто невозможно. Например, невозможно выучить грамотных регенераторов.

— И ты мне это говоришь после того, как в твоих санаториях людей регенерирует почти пять сотен врачей?

— Они — не регенераторы, они ­– просто хирурги. Очень хорошие, но… как бы тебе это объяснить? Вот я, например, в день делаю двадцать операций по подсадке конечностей. Могла бы и больше делать, но тогда бы исследованиями заниматься времени вообще не оставалось бы. А они могут сделать одну операцию в сутки, причем даже не каждый день могут. Потому что меня научили — с помощью вот этих самых еще не изобретенных машин научили — управлять своими безусловными рефлексами. Ты думаешь, почему я на той Олимпиаде все медали забрала? Потому что у меня руки во время работы вообще не дрожат. И я могу — для простоты тебе объясняю — сделать разрез на человеке с точностью до пары сотых миллиметра, а они в лучшем случае полумиллиметром ограничены. Еще меня научили с помощью этих машин просто чувствовать, что там с пациентом происходит.

— Но если машины эти, ты говоришь, изобрели через несколько тысяч лет…