Сент-Ронанские воды

— Дьявол его разберет, — отвечал Моубрей. — Я слишком уверен, что у него не хватит нахальства затеять подобную вещь, не то я подумал бы… черт побери, мне иногда кажется, что он меня дурачит и затевает какой-то фокус. Да нет, едва ли он пойдет на такую наглость… Впрочем, ведь обыграл же он Вулверайна — обчистил бедного Тома как липку. Том, правда, писал мне совсем другое, но потом все выяснилось. Хорошо же, я отомщу за Тома, раз его милость, видимо, можно обставить, как и всех прочих.

— Вам, мистер Моубрей, лучше знать, — сказал стряпчий с притворным добродушием. — Но, знаете, не стоит хватать через край. Мне не хочется, чтобы вы разорили бедного мальчугана, как говорится, funditus[56], то есть начисто и дотла. Если он проиграет кое-что из своих наличных, ничего ему не станется, это может даже послужить уроком, которого он не забудет до конца жизни. Но, как человек порядочный, я не советую заходить дальше — уж пожалейте мальчишку, мистер Моубрей.

— А кто меня

жалел, Миклем? — многозначительно спросил Моубрей. — Ну нет, пусть учится, а мы приберем к рукам и денежки и имение. Его поместье зовется Окендейл{188} — заметьте-ка, Мик, Окендейл. Такое название сулит счастье. Нечего говорить о жалости, Мик, пусть белки Окендейла прыгают вниз и учатся ходить пешком. Разве троянский вождь, скитаясь, ждал пощады от греков? Да что мне греки! Я сам настоящий сулиот{189}, а среди греков это самые доблестные воины.

Что мне страх? Что мне жалость? Их надо забыть,

Если хочешь визирю, как должно, служить{190}.

А нужда, Мик, — закончил он дрогнувшим голосом, — нужда — командир посуровей визиря или паши, хотя тех воспевал Байрон и с ними воевал Скандербег!{191}

В ответ на эту пылкую речь Миклем не то всхлипнул, не то хихикнул, не то заворчал, словно желая одним звуком выразить и притворную жалость к обреченной жертве, и сочувствие к замыслам патрона, и, наконец, предупреждение об опасностях пути, избранного для достижения цели.

Как ни похвалялся Моубрей своей сулиотской доблестью, а вскоре после этой беседы ему пришлось признать, что

Войной чревата встреча грека с греком{192}.

Мелкие схватки подошли к концу, и начиналось большое сражение, в которое обе стороны вступали с осторожностью — каждому из противников, вероятно, хотелось освоиться с тактикой врага, прежде чем раскрывать свою собственную. Они обычно играли в пикет — прекраснейшую из всех азартных игр, предаваясь которой не жаль пожертвовать своим состоянием. А в пикете Моубрей, — быть может, на свое несчастье, — с юных лет считался весьма искусным игроком, да и менее опытный граф Этерингтон тоже не был новичком. Они теперь играли на такие ставки, которые для Моубрея при нынешнем положении его дел были довольно значительными, хотя его антагонист, видимо, не считался с их величиной. Игра велась с переменным успехом, судя по тому, что Моубрей иной раз отвечал самоуверенной улыбкой на вопросительные взгляды своего друга Миклема, а иной раз избегал их, словно опасаясь, как бы его собственный взор не выразил горестного признания.

Итак, удачи чередовались с неудачами. Однако подготовка к серьезной игре длилась все же недолго, так как Моубрей, не считаясь с часом дня или ночи, проводил у Этерингтона много времени, и все это время посвящалось игре. Его светлость уже достаточно поправился, чтобы присутствовать на приеме в Шоуз-касле, да и мисс Моубрей, как стало известно, опять была в добром здоровье. Поэтому снова был поднят вопрос об этом празднестве; решено было добавить еще драматическое представление, но об этой затее мы расскажем потом подробнее. Всем, кто ранее был включен в список гостей, были вновь посланы пригласительные билеты. Разумеется, такое приглашение в качестве обитателя Сент-Ронанских вод в прошлом и соседа в настоящем получил и мистер Тачвуд, так как дамы дружно признавали, что хотя это товар несколько сомнительный и подчас убыточный, зря пренебрегать набобом не следует. Позвали и священника, как старого знакомого семьи Моубреев: ведь нельзя же было его пропустить, раз приглашали вообще всех друзей. Впрочем, образ жизни мистера Каргила был всем известен, и предположить, будто он по этому поводу решится выйти из своего дома, было так же странно, как ожидать, чтобы сельская церковь сдвинулась со своего фундамента.

Однажды, когда уже были сделаны все эти приготовления, сент-ронанский лэрд вошел вдруг с ликующим видом в кабинет Миклема. Достойный грамотей повернул к патрону оседланный очками нос и, держа в одной руке пук бумаг, которые он только что перечитывал, а в другой шнурок, чтобы опять перевязать их, отложил пока эту операцию и приготовился самым внимательным образом выслушать сообщение Моубрея.

— Я обставил его! — торжествующе проговорил тот. И, понизив голос почти до шепота, продолжал: