Сентябри Шираза

Снаружи воздух чистый, гораздо чище, чем в полуподвальной квартирке, где влажные испарения клубятся как в машинном отделении корабля. Парвиз идет по темной улице, мимо сонных домов с опустевшими террасами — их не отличить друг от друга. На дверях у соседей позвякивают колокольчики, их звук успокаивает Парвиза: ему чудится в нем нечто сказочное.

Выйдя за пределы квартала, Парвиз обнаруживает, что пиццерия все еще открыта, и заходит. Он задается вопросом, разумно ли тратить целый доллар на кусок пиццы, но решает, что оно того стоит. Садится и медленно откусывает от пиццы, продлевая насколько возможно удовольствие. Откинувшись, он рассматривает разрисованные стены — скучные сценки: венецианская гондола, сицилийская деревушка, средиземноморский пейзаж. Из радио доносится сладкий голос Синатры, Парвиз узнает эту песню — по выходным отец ставил такую пластинку у себя в кабинете. Он входил в кабинет как в святилище: шел на цыпочках по причудливым узорам ковра, вставал за спиной отца, ожидая, когда тот заметит его и обернется. Иногда — Парвизу тогда было лет шесть — стоял так минут пять, разглядывая стены, на которых висели газетные вырезки с пожелтевшими краями, семейные фотографии, поздравительные открытки, древние мечи, кинжалы полумесяцем: одни времен Кира, другие более современные. Мечи Парвиза занимали. Глядя на позолоченные и выложенные драгоценными камнями рукояти, он размышлял: неужели этим оружием и впрямь пользовались солдаты Персидской империи или средневековые рыцари. Его воображение будоражило и одновременно ужасало то, что эти клинки обагряла кровь человека пусть даже человека, давно погребенного. В конце концов отец оборачивался и, увидев сына, обнимал его за худенькие плечи, открывал верхний ящик стола и вытаскивал красную жестяную коробку с разноцветными мятными конфетами. Парвизу конфеты казались волшебными, он никогда не просил их в обычные, будние дни.

* * *

В последний раз Парвиз видел отца октябрьским утром в аэропорту; тогда же он впервые увидел, как тот плачет.

— Парвиз, сынок, будь счастлив! — сказал тогда отец; у него болел правый глаз — сосудики полопались, глаза покраснели.

— Баба-джан[10], обязательно сходи к врачу, — попросил его Парвиз. — Глаз еще хуже стал.

Отец через силу улыбнулся.

— Да-да, обязательно. За меня не беспокойся. Береги себя.

Уже перед самой посадкой, обнимая отца, Парвиз впервые почувствовал, как сгорбились его плечи.

— Поезжай в Америку, разузнай, как там, — потом нам расскажешь, — отец похлопал сына по спине. — Только не слишком увлекайся жвачкой и не носи ковбойские шляпы, — со смехом сказал он.

В самолете Парвиз прислонился головой к овалу окна и попытался сдержать слезы.

— Они отправляют вас из-за войны? — поинтересовалась сидящая рядом пожилая дама.

Он кивнул. Из-за войны, призывной кампании, революции — из-за всего.

— Вот и правильно, — сказала дама. — В вашем возрасте нельзя оставаться в этой стране. От мулл никому спасения не будет.

Да, в его возрасте нельзя оставаться. А в возрасте отца можно? Парвиз вспоминает воспаленный глаз, сутулую спину. Наконец самолет отрывается от земли, и Парвиз смотрит, как город все отдаляется и отдаляется: дома, окруженные мощенными кирпичом дворами, маленькие машины, окутанные смогом, а над всем этим — горы Эльбурс, затянутые призрачно-белым туманом. Он видит, как отец ведет машину домой, напрягая больной глаз. Видит мать в кухне у окна — она глядит в небо, как будто ожидает увидеть его самолет, она всегда так делала, когда улетал кто-нибудь из дорогих ей людей. Видит сестренку с синим от конфет языком — она раскладывает фломастеры по цветам, готовясь стребовать плату с любого, кому понадобится хоть один.

Парвиз, сынок, будь счастлив!

Баба-джан, я так несчастен. Где ты?

Глава шестая

Вот уже несколько дней, как мамино кольцо с сапфиром куда-то запропастилось.

— Первый подарок твоего папы, — сказала мама в то утро, когда заметила пропажу.

Она искала на туалетном столике, среди флаконов с духами и матрешек — самая маленькая стояла с краю, только что не падала. Потом опустилась на колени и принялась шарить по ковру. На четвертый день, отчаявшись найти кольцо, мама заплакала. И повернувшись к дверному проему, где стояла Ширин, повторила:

— Первый подарок твоего папы.

Когда всего два дня спустя с полки в столовой исчез серебряный чайник, Ширин не стала говорить матери. Хватит с нее огорчений, подумала Ширин; к тому же она боялась, что каким-то образом причастна к пропажам. Нет, она ничего не брала, но как знать? Вдруг она уничтожила эти вещи во сне, а может, брала, да забыла: в последнее время у нее неладно с памятью.

— Как ни противно, — утром за чаем сказала мама, — но я начинаю подозревать Хабибе. Кто еще мог взять кольцо?

После этого Ширин еще сильнее уверилась в своей виновности.

— Не может быть, — сказала она. Но, не зная, как иначе объяснить исчезновение кольца, добавила: — Наверное, оно куда-то закатилось. И обязательно найдется.