Сентиментальное путешествие

А мне подмигивал на свою винтовку: расстреляют, мол. И степь была кругом. Казалось, что стоит арестанту ударить меня и инвалида-конвойного и убежать, но арестант говорил о том, что он не виновен, и сидел на телеге как привязанный.

А я не понимал его, как не понимал России.

Так и привезли мы его в Херсон.

А другой был мальчишка, если его не расстреляли на второй день, то, вероятно, отпустили на третий.

Приехал в Херсон.

В Херсоне пушки стреляли и вошли в быт.

Только базар нервничал и боялся.

Но – ничего, торговал, от пушек молоко не киснет.

В городе жили и торговали.

На стенках висели расстрелянные. По пятнадцати человек в день. Порционно.

И последние пять фамилий – еврейские. Это – для борьбы с антисемитизмом.

Пушки стояли в городе. Было очень уютно. Но бабы пригорода Забалки у себя поставить батарею не разрешили.

Они правы, конечно. Пройдут и белые, и красные, и другие многие, не имеющие цвета, и еще будут стрелять, и все пройдет, а Забалка останется.

Начал формировать подрывной отряд. Со дня на день должен приехать Миткевич.

Я послал запросы по полкам, взял несколько мальчиков из комсомола.

Формирование началось.

Отыскал помещение в старой крепости. Искал подрывной материал среди брошенных складов. Но динамит оказался уже вывезенным. Слишком поспешно. Удивляюсь, как не увезли и орудий.

Орудий было много. Морские, дальнобойные. Стрелять из них не умели, не было таблиц и целлулоидных кругов. Стреляли по аэропланам из специальной пушки, но не попадали. Аэропланы прилетали каждое утро. В синем небе были белыми. Прилетали аккуратно.

Кружатся. Потом вдруг хороший удар. Как в бубен. Бомба. Я встаю. Значит – семь часов, нужно ставить самовар. Действие продолжается.

С каким-то воющим визгом медленно подымается из города красный аэроплан.

Карабкается в небо. Белые аэропланы улетают.

Начинается перестрелка. Белые стреляют по бывшему губернаторскому дому. Там военный комиссариат и батарея рядом.

Стреляют белые из трехдюймовки. Больше тыкают. Дом весь исстрелян, но в нем работают. А я иду на службу.

Если воевать, так вот так. В гражданской войне не стоит притворяться, что война настоящая, и удобнее воевать из города.

Миткевич организовал отряд умело и крепко.

Он тоже, как и я, стоял на Днепре заставой впятером. Кругом враждебные крестьяне. Красные (в данном случае – эсеры) заняли барский дом и притворялись, что их много. Одного держали поэтому у дверей и никого не пускали вовнутрь.

Этих людей, с которыми Миткевич уже пообстрелялся, он и привез в Херсон.

У него была тоска по делу, он крепко и цепко влюбился в свой отряд. Как Робинзон влюбился бы во всякую белую женщину, которую выбросило на его остров.

Сколько людей, особенно среди евреев в старое время девственных для власти, видал я за свою жизнь, людей, влюбленных в дело, которое им досталось.

Если поселить в России приблизительно при 10 градусах мороза в одной квартире мужчину и женщину с разностью возраста от одного года до двадцати лет, то они станут мужем и женой. Я не знаю истины более печальной.

Если дать женщине, не знающей мужа, мужчину, она вцепится в него.

Человечество, в общем, создано для суррогатов. Миткевич ел, пил и спал в отряде. Я тоже.

Вызвал я в отряд своих друзей-меньшевиков из Тегинки. Они были студентами-техниками. Приехали усталые, мрачные, запуганные. На другой день после моего отъезда было наступление на казачий лагерь, местность на противоположном берегу реки.

Наступали крохотным отрядом. Крестьяне приняли пришедших суровым вопросом:

«Когда же вы кончите?»

Вообще для русской революции уже нужно привести заинтересованных людей со стороны.

Венгеров, у которого было больное сердце, часто ложился и потом снова вставал. Шли поперек деревни, перелезая через заборы. Белые медленно отступали. В это время наши наступали на Алешки. План был самый элементарный. Лбом в стенку. Собрали людей, больше матросов, посадили на два парохода, подвезли к Алешкам. Дрались, лезли. Белые отступили и ударили с фланга. Побежали. Тонули, переплывая рукава речек. Бросали сапоги и бушлаты. К ночи остатки отрядов вернулись мокрые, почти голые. Выбили наших и из казачьего лагеря. Но вернулись не все. Венгеров сел в лодку, отплыл с несколькими солдатами и сестрой милосердия от берега. А на другой не вышел. Прибило труп сестры.

Мы считали Венгерова погибшим. Искали его, посылали разведчиков на тот берег. Ничего.

Жена его как окаменелая.

Грустными приехали студенты в мой отряд и надорванными.

За день до отъезда приказали батальону, в составе которого они были, опять наступать.

Батальон уже почти растаял. Как-то растерялся.

Приказали наступать. Посадили на плоскодонный пароход «Харьков». На прощанье выдали по полфунта сахара. Совсем похороны получились. Сахар – редкость. Его даром не дают. Молчаливо поехал «Харьков». Лежали. Молчали.