Серая шинель

Полина входит, здоровается с нами, оглядывает каждого поочередно. Со времени смерти Петра мы не видели ее. Мне кажется, она похудела, а та застывшая в глазах боль, которую я видел тогда в траншее, так и не исчезла.

Она садится на нары, снимает шапку, расстегивает полушубок. Уставившись взглядом на огонь в печурке, спрашивает:

— Как вы тут, мальчики?

— Ничего, хорошо, — отвечает за всех Тятькин. — Поужинай с нами, Полина.

— Спасибо. Я сыта. Вот чаю попью.

Она открывает санитарную сумку, достает пакетик с сахаром.

— Делите на всех. Напьемся досыта сладкого чая перед наступлением.

— Спасибо, дочка. — Вдовин берет кулек, смотрит на сахар, опять заворачивает его, протягивает девушке. — Ты уж пей сама или с Серегой на пару, а мы табачком побалуемся.

— Нет, Вдовин, нет. Галямыч, высыпь его весь в котелок и размешай.

С приходом Полины в землянке все притихли. И это понятно: мы невольно вспомнили Ипатова.

Завтра бой, нас кого-то обязательно либо убьет, либо ранит, без этого боев не бывает, но, наверное, никто сейчас не думает о себе, а только лишь о Пете Ипатове, который так и не отметил день своего рождения там, во втором эшелоне.

Галямов — нештатный кашевар отделения — разливает чай. Кому в котелок, кому в крышку от него, а Полине в кружку, предложенную Чапигой.

Странно, но сегодня никто не слышал, чтобы Степан сказал хоть слово. «Вот кружка тебе, Полина» — это были первые, услышанные нами за день.

Молча пьем чай, хрустим сухарями. Не знаю, как кому, а мне нравится горячий сладкий чай с ржаными сухарями, размоченными в нем.

Полина допивает чай, вытирает кружку кусочком бинта, отдает ее Чапиге и присаживается ко мне.

— Все чумазые, хуже трубочистов, а ты, Сергей, грязнее всех. Дай-ка я протру тебе лицо водкой.

— Спасибо, не надо. Так теплее…

— Вот чудной. Да тебя такого грязного девчата любить не будут.

— Их здесь все равно нет.

— А я? — печально улыбается Полина.

Ведь она пошутила. Но кто бы знал, какой занозой воткнулась в сердце ее шутка! Даже самому себе я боюсь признаться, что с самой первой встречи тайно люблю Полину.

— Не упрямься, сядь вот сюда. Я чистеньким тебя сделаю, Сережа. Ты у нас красивый мальчик.

— Оставь его, Полина, — вмешивается Тимофей. — Да и к чему добро переводить. Пожертвуй эту водку мне на благое дело.

— Не могу, Тимофей. Она для раненых на завтра.

— Эх, кабы меня ранило…

— Фу, глупый. — Полина сердито отворачивается от Тимофея. — Иван Николаевич, а что, если я останусь у вас ночевать?

— Рады будем, Полинушка. — Журавлев благодарно смотрит на девушку: значит, и после смерти Петра она по-прежнему любит нас всех, считает своими лучшими друзьями. Это хорошо. Очень хорошо.

— Выбирай себе место, — Иван Николаевич оглядывает нары. — Ложись в серединку, ногами к печке. Как раз рядом с Кочериным и будешь.

— Только не с ним! Говорила же: он самый чумазый.

Но ложится она все-таки со мной, пристроив санитарную сумку вместо подушки. Впервые за свои семнадцать лет жизни я ложусь спать рядом с девушкой. Да еще с какой! Самой красивой из всех, что я видел на своем веку.

Полина лежит на боку, накрывшись полушубком. Ее лицо рядом с моим. Глаза девушки закрыты, и я могу смотреть на нее столько, сколько хочу. Дверца печки не закрыта, землянка полна бледно-оранжевого света от жарко тлеющих березовых углей, по которым резво бегают фиолетовые и синие огоньки.

От такого света лицо Полины видится мне румяным-румяным. У нее очень черные прямые брови из мягких, словно колонковых, волосков, чуть вздернутый нос, красиво очерченные припухлые губы, с едва заметным темным пушком над верхней.

Поцеловать бы эти губы. Тихонько-тихонько. На самую малость. Так, чтобы она и не услышала.

А на лбу у Полины едва заметные родинки. Одна, две, вот третья…

— Спи, Сережа, — неожиданно шепчет Полина. — Спи, дорогой. Завтра твое первое наступление.

Она пододвигается ко мне вплотную и накрывает полой своего полушубка.

— Спи, Сережа. Так нам теплее будет.

…Вскакиваем от грохота. Наша землянка ходит ходуном, из-за сплетки стен сыплется песок. Темно, как в аду, печка давно погасла, и Журавлев, чертыхаясь, пытается зажечь коптилку.

— Отделение, в ружье! — командует он в темноте.

Мы толкаемся друг о друга, не можем найти свое оружие, стоящее в пирамиде. Но вот наконец Журавлеву удается зажечь коптилку, и все становится на свои места.

— До встречи, дорогие мои, — бросает на ходу Полина и выбегает наружу. Ее никто не пытается остановить: санинструктор знает свое место в бою.

Пытаюсь застегнуть полушубок, ремень и не могу. Дрожат руки, стучат зубы. То ли от страха, то ли от холода. Скорее всего от того и другого вместе. Надо скорее в траншею. Землянка — не укрытие: всего лишь один дохленький накат из сучковатых еловых бревен.

— Спокойно, Кочерин. Вещмешок забыл взять. — Жестко говорит мне Иван Николаевич, когда грохот близкого разрыва затихает. Его очки опять сердито блестят. — Вот так! А теперь — за мной!