Сердечные риски, или пять валентинок (СИ)

Выполняя его просьбу, я скупо рассказала о самочувствии мамы и о том, как провела эти дни. Запинаясь, останавливаясь практически на каждой фразе. Потому что бездонная усталость и трясучка волнения перешли в какую-то заторможенность, потому что все еще не могла принять то решение матери, потому что, отогреваясь в тепле машины, успокаиваясь в ее движении, остро чувствуя на себе взгляд его глаз с неизбывным участием и пониманием в них, я так и не сумела что-то определить для себя.

Казалось, этот внутренний холод не уйдет никогда. Теперь в его покрывающую все и вся корочку впиталась и растерянность, и страхи грядущего несчастья от своих и чужих ошибок, и боль ставшей постоянной мигрени.

Мне необходимы несколько часов сна. И покой. Изоляция от всего: от своих мыслей, своей путаницы, своего прошлого и настоящего.

Ночь тонула в сизо-снежном утре, осторожно наступающем на город. Городские огни ровно проливали бесчувственный яркий свет в загроможденное зданиями пространство, мимо проползал редкий транспорт, мрачно открывали свой зев переулки. Лишь редкие пушинки невесть откуда летевших снежинок, легкие, свежие, ослепительно белые, скрашивали это впечатление пограничья – не темную ночь, но и не свет начинающегося дня, не смерть, но также и не жизнь. Утро возьмет свое рано или поздно, но я, похоже, пока застряла в таком пограничье: я и Вадим Савельев, я и моя карьера, я и Менделеевск. Нет ни сил, ни ясности разума, чтобы что-то выбрать, расставить нужные акценты.

Конечно, он легко прочел все, понял: я выставляю границы. Даже раньше, чем я сказала:

- Вам не стоило так беспокоиться, но я очень признательна и за то, что поднялись в такую рань, чтобы встретить меня, и за ваши смс. Особенно последнее.

После этих слов, на которые ничего не ответил, Вадим долго хмурился, а я заметила, с какой силой он стиснул руль.

Лучше будет, если все останется так…

Я не считала нужным «клеить» наш разговор, в итоге совсем прекратившийся. Хотя и следовало бы расспросить Савельева о делах в офисе, о рабочих планах на следующую неделю. Возможно, даже нужно было бы завести речь о дне моего отъезда, чтобы прояснить, объяснить, в каком тумане тогда находилась… Нахожусь до сих пор.

Боже, скольким же я ему обязана. И до какой же степени связана с ним…

Отвернувшись от окна, я посмотрела на профиль мужчины рядом. Он так близко, ощутимо близко. Пожелай я того, могла бы услышать баритон с бархатистыми нотками, увидеть живые, искрящиеся пониманием и ободряющей улыбкой глаза. Могла бы коснуться его рукой, согреть свои холодные пальцы в его тепле. Но он замкнут, молчалив, задет моей отстраненностью.

И так будет лучше, безусловно.

От наката слабости зарябило в глазах, в горле застрял комок горечи, и каждый глоток воздуха давался с трудом. Я опустила голову вниз, вперив взгляд в свои руки, державшиеся за сумку. Они воспринимались как чужие из-за маникюра, сделанного сестрой. Нежно-розовый, почти незаметный лак, выбеленные кончики ногтей, и только на больших пальцах, с которыми Люся провозилась достаточно долго, но терпеливо, - завитки линий, складывающиеся в листья и бутоны, выполненные белым цветом.

- Осваиваю френч-арт. Давай побалую тебя.

Она решила растормошить, отвлечь меня. И поговорить. Сразу же, как только мы вернулись к ней после того разговора с мамой. Я никак не могла оправиться от потрясения, а Люся, наоборот, словно угомонилась, посерьезнела. Тогда, работая пилочкой, она сурово, будто обороняясь, высказала:

- Тебе не по душе ее решение. Ты ее осуждаешь.

- Нет, не осуждаю. Просто боюсь за нее.

- Осуждаешь, Арин, я же вижу. Мама взрослая женщина, она нас вырастила, теперь заслуживает того, чтобы устроить свою жизнь.

- Согласна с тобой. Но никогда не думала, что она захочет устроить свою жизнь… вот так.

- Тебе просто надо привыкнуть. – В долгом взгляде Люси я увидела уверенность в том, что все так или иначе получится, и предупреждение: мама поступила правильно, ее поступок не обсуждается.

Я сжала руки в кулаки и снова разжала их. В какие же тугие узлы все завязалось… В такие, что душат невысказанным, непринятым. Глаза зажгло и защипало, сердце стиснуло болезненное давление, и я тяжело выдохнула. И вместе с выдохом вырвались слова, которым опасалась давать выход, потому что сама никак не могла их пережить, не обволакивая в отрицание или негатив:

- Мама сказала, что они с отцом решили снова быть вместе.

Вадим бросил на меня испытующий взгляд. Удивлен и озадачен.

- Вот почему ты такая… - хмыкнул, покачав головой.

- Двенадцать лет его не было в ее жизни. Ведь это тот же самый человек, который попрекал ее тем, что брат-инвалид ей дороже семьи, а через пару дней спокойно сказал «прощай» и ушел к другой женщине. Легко и просто решил проблемы. Как? Почему она могла принять его обратно? Разве что-то изменилось в нем? Сказала нам с Люсей, что все еще любит, что не переставала любить, что он очень сожалеет обо всем, а она давно простила. Что хочет дать ему шанс… Но есть вещи непростительные, незамываемые прожитыми годами…