Сердце Анубиса

Я не хотел Борхеса – сегодня он был слишком сложен для меня. Он вообще желателен после шампанского. Или даже – вместо шампанского. Я не хотел и русских классиков – это тяжеловесно и усугубляет опьянение. Достоевский или Толстой – это для пива. Или даже после пива. Я было взял с полки Диккенса, но потом со смехом поставил обратно. Извини, старина, ты под водку, да еще с луком никак не катишь. Мне нужно было что-то с настроением, но без особого смысла – как акварель ребенка. Стихи я не хотел никакие… Ритм при водке должен быть рваный, как бег по пересеченной местности и непрекращающийся. А любая рифма имеет свойство подравнивать человека, убаюкивать его, нивелировать, приводить в состояние причесанности… Оно нам надо? Оно нам не надо.

Вода лилась и лилась, а я все не мог выбрать. Чтобы не терять время, я сбегал на кухню, очистил луковицы, нарезал их тонкими, распадающимися кружочками и слегка сбрызнул их растительным маслом – слегка, потому что больше масла не было, и я вылил все – буквально несколько капель. Ремарк? Да при чем здесь Ремарк? Я круто посолил кружочки крупной солью, нарезал хлеб в другую тарелку и разместил кусочки горбушками вверх – так удобнее брать. Веничка Ерофеев? Нет, не Веничка. Я нашел рюмку, единственную рюмку в Федоровской квартире, я достал из холодильника трехлитровую банку холодной воды – она стояла там уже неделю и была сказочно холодна – сгрузил все это на две табуретки и отнес в ванну. Стейнбек? Вот, уже ближе к истине. Разумеется, принес я туда и бутылку «Пшеничной». Вода уже почти выливалась, но я быстро устранил это несоответствие. Но книга, книга, блядь, должна же быть книга! Я вернулся в комнату, и вдруг меня осенило. Да, да, да. Хемингуэй! «Фиеста»! И ничего больше! Я взял с полки желтоватый томик и пошел в ванную.

… Есть такие вещи, которые постигаешь только на уровне какого-то подкожного восприятия. Как музыку. Ее ведь только так и можно разделить – на хорошую или плохую. И все. А джаз там это, или блюз, или Первый концерт Чайковского, или «Таганка» – дело восемнадцатое.

Я пил. Горячую воду – всей кожей, водку – всеми вкусовыми сосочками, книгу – всем своим расплавленным мозгом. Технология чтения в ванной не так проста, как кажется. Одна рука всегда должна быть сухой, ибо намокшая книга – преступление перед самим собой. Засыпая или умирая – сохрани книгу, не дай ей умереть вместе с собой. На какой-то, особо летящей странице, мне пришлось выбросить руку в сторону и отправить пьяную книгу в мир живых и бодрствующих…

…Мне снились какие-то быки и пикадоры, потрошеные форели и бурдюки с вином, и еще я жалел испанцев, потому что у них было холодно. Холодно и мокро. Мокро и холодно. И как-то твердо и неудобно…

Стая Одинокого Ветра-2

– У некоторых людей есть бог, – сказал я.

– Таких даже много.

Эрнест Хемингуэй. «Фиеста (И восходит солнце)»

Я открыл глаза, скользнул куда-то вниз и вдруг набрал полный рот воды. Отплевываясь и матерясь, я попытался вскочить… Куда там! Ноги упирались в какое-то скользкое скошенное дно… Я лежал в ванне, донельзя остывшей, и медленно приходил в себя. Посмотрев в сторону я увидел куски хлеба, пустую трехлитровую банку и бутылку с остатками водки. Судя по запаху, где-то еще должен был быть лук. Но его не было видно. Только тарелка с жирными пятнами. Зато во рту было подобие советской овощной базы, на которой праздновался день работника перерабатывающей промышленности. Я вдруг вспомнил почти все.

«Сколько ж время?»,– подумал я. Но ответить на этот вопрос было не просто. Для этого надо было хотя бы вылезти из ванны. Я с трудом сел и попытался включить горячую воду. Не сразу, но пошла. Правда, сначала омерзительно холодная, потом терпимо теплая, а потом засверкал, заискрился горячий бурный поток. Я понежился ровно столько, чтобы сбить озноб. Потом закрыл кран, вытащил пробку и огромной трясущейся каракатицей, соскальзывая и снова упорно выкидывая свои щупальца с присосками, вылез, стараясь не посбивать на хрен обе табуретки с остатками трапезы.

Я вытерся хуй знает чем – какой-то тряпкой, лень было ее разглядывать, открыл дверь и стал собирать островки одежды. Когда я, в основном, облачился, то нашел взглядом электронные часы с зелеными косыми цифрами. «Четыре, твою мать, чего?», – подумал я…

В комнате было почти тихо. Тихо, если не считать двух абсолютно не резонансных дыханий. В одном углу перед дежурной костью спал Карат, а на моем любимом диване я увидел омерзительную картину храпящего Васи, одетого и в ботинках.