Сердце дикарки

Он шагнул, ног под собой не чуя. Девочка… Темная вся, как мед гречишный, ноги длинные, грудь крепкая, маленькая, а как дотронешься – ладонь полна. Волосы… Бог ты мой, какие волосы! И за что ему это бог послал? И зачем он ей? Дурь по молодости играет, или… или чем черт не шутит, вправду любит она его? Илья сел рядом с Маргиткой, закрыл глаза от прикосновения ее тоненьких, горячих пальцев – и слова посыпались против воли, хриплые, бессвязные, которых он за всю жизнь и не говорил-то никому. Никому… Даже Настьке.

– Девочка… Чайори… Цветочек мой, чергэнори[34]… солнышко весеннее… Мед ты мой гречишный, что ж ты делаешь? Зачем тебе это? Я… я… люблю я тебя, господи…

– Ой, боже мой… Боже мой…

Она плакала, улыбаясь сквозь слезы, и торопливо смахивала соленые капли ладонью, и тянула его к себе, откидываясь на постель, и черные кудри, отливая синевой, рассыпались по рваной подушке. Зеленоватый солнечный луч играл на рассохшихся бревнах стены. За крошечным окошком шелестели липы. Лоскутное одеяло сползало, шевелясь и вздрагивая, на неметеный пол избушки.

– Тебе не холодно? – спросил Яшка.

Дашка отрицательно покачала головой, но Яшка все же не смог отказать себе в удовольствии снять чуйку и накинуть ее на плечи девушки. Они сидели на высоком берегу Москвы-реки под стеной Симонова монастыря. День клонился к вечеру, солнце опускалось за Таганку, играя розовым светом на маковках церквей дальней Рогожской слободы. Вода в реке текла медленно, делаясь в закатном свете то белесой, то желтой, то розоватой, то, ближе к поросшему камышом берегу, совсем темной. Небо блекло, словно выцветая, в нем бесшумно носились стрижи. В соборе названивали к вечерне; со стороны Таганки чуть слышно вторили колокола Новоспасского монастыря. Чуть поодаль, в высоких зарослях иван-чая, чернела голова Гришки. Тот из приличия сопровождал сестру, но, оказавшись возле монастыря, объявил, что весь день смертельно хочет спать, залез в иван-чай и захрапел так, что качалась трава вокруг.

– Теперь уже скоро.

Яшка сел на примятую траву рядом с Дашкой. Та кивнула, улыбнулась. Яшка молча смотрел на ее темное замкнутое лицо, на волосы, убранные под платок, на немигающие, черные, чуть раскосые глаза, которые словно вглядывались во что-то за рекой. Зная, что Дашка не видит его, он осторожно придвинулся. Задержав дыхание, коснулся губами воздуха совсем рядом с ее щекой, потом – рядом со лбом, потом – около виска. Дашка сидела неподвижно, но когда Яшка, окончательно обнаглев, потянулся к ее губам, нахмурилась и отстранилась.

– Не хватит тебе?

Яшка, покраснев, отодвинулся. Смущенно буркнул:

– Кто тебя трогал?

– Да я же чувствую.

– Чувствует она… И в мыслях ничего не было. Вон же твой брат в кустах сидит, что я – дурак?

Дашка ничего не ответила. Яшка, отворачиваясь, с досадой подумал: дурак и есть.

И как прикажете ухаживать за такой? Ни в оперу, ни в «Эрмитаж» на венгерский хор, ни на Разгуляй смотреть ученого медведя не поведешь: все равно не увидит. Новый синий костюм, перстень с камнем и шляпу не наденешь: не разглядит. Жеребцов своих не покажешь, верхом перед ней не повертишься… ничего-то эта девчонка не видит. Может, хоть голос у него не противный, нравится ей? Яшка искренне надеялся хотя бы на это, но и поболтать с Дашкой у него тоже выходило нечасто: стоило хоть на минуту заговорить с ней в доме или во дворе – и тут же откуда-то, как черт из коробочки, появлялся ее папаша! Приходилось на полуслове обрывать разговор и делать вид, что оказался рядом с Дашкой по чистой случайности. Однако на шестой такой случайности Илья начал хмуриться, и Яшка понял, что пора что-то предпринимать.

Идти прямо к Илье он не решился и для начала поговорил с Дашкиным братом, объявив, что имеет самые серьезные намерения и готов вести Дарью Ильинишну под венец хоть сейчас. Гришка обрадовался, заверил друга в том, что лучшей партии он для сестры не желает, но, когда Яшка осторожно поинтересовался, согласится ли на это Дашка, Гришка пожал плечами: «Из нее иногда по целым дням слова не вытянешь. Кто ее знает, что она там себе думает…»

Разумеется, надежнее всего было бы поговорить с самой Дашкой, и Яшка уже намеревался сделать это раза четыре, но в самый ответственный миг язык словно примерзал к зубам, и снова получался пустяковый разговор про погоду и про соседские дела. Оставшись наедине с собой, Яшка отчаянно злился, напоминал себе о том, что незачем так трусить, что любая девчонка с Живодерки была бы счастлива помчаться с ним в церковь: семья Дмитриевых была богатой и известной, и Яшка считался завидным женихом. Любая… но не эта красавица, всегда смотрящая куда-то через его плечо немигающими глазами. И поди пойми, какими словами нужно с ней говорить. И поди догадайся, что у нее на уме, чего она хочет и кого ждет. Вид у нее такой, будто она вовсе замуж не собирается. Ни за Яшку, ни за кого другого.