Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо

Подобным же образом я заметил, что зелёный цвет первым оживает в предрассветных сумерках. В этот час он с серебристой лёгкостью наполняет вещи, подобно тому как жизненная сила входит в выздоравливающее тело. И порой кажется, будто перед нами ещё влажная акварель, изображающая одну только аллею или деревья в парке.

Можно предположить, что в основе этих явлений лежит закон, повторяющийся и в смене времён года. Палитра охватывает все оттенки — от светло-зелёного весеннего цвета до тяжёлого яркого металлического блеска. Так, осенний сад — это сплошное золото. То же самое можно сказать и о спелых фруктах, где зелёный переходит в жёлтый или красный. В этом смысле фиолетовый, синий и чёрный цвета не более чем предельно насыщенный красный.

Впрочем, это освещение показалось мне столь необычным, что я стал вглядываться в лица людей на улице и удивился, что они совершенно

спокойны. Сознание того, что лишь ты один смотришь этот интересный спектакль, связано с какой-то особой тревогой. Правда, обратная ситуация вызывает не менее сильные чувства. Например, ты видишь, как жители города стоят у своих подъездов и беседуют о странных вещах. В таких случаях у меня иногда возникает мысль: наверное, где-то тут, спрятавшись за крышами, стоит комета.

Из прибрежных находок 1

Неаполь

По дороге к мысу Мизено и оттуда до Прочида я чувствовал запах моря, более глубокий, насыщенный и живительный, чем обычно. Всякий раз, когда я вдыхаю его, преследуя узкую полосу горизонта, растворяющуюся в волнах, я ощущаю лёгкость, которая сулит мне свободу. Наверное, это связано с тем, что запахи разложения и плодородия сливаются здесь воедино: зачатие и гибель положены как бы на две чашки весов.

Это тайное уравнение, вселяющее в сердце силу и покой, находит своё выражение прежде всего в мрачных испарениях фукуса. Море расстилает их по берегу светло-зелёной паутиной, чёрными пучками и коричневыми гроздьями, словно ковёр, который оно пёстро украсило жертвами своего изобилия. Многое пропадает, и путешественник видит лишь следы разложения, окаймляющие его путь. Он видит белые тушки рыб, вспученные от гниения, морскую звезду, некогда яркую и сочную, а теперь высохшую, бледную и отталкивающую, затем изогнутый край раковины, раскрывшийся в ожидании смерти, и медуз — эти роскошные глаза океана с отливающими золотом радужными оболочками, что исчезают, оставляя после себя лишь пятнышко высохшей пены.

И всё же это ничуть не похоже на картину жестоких битв со множеством трупов, ведь всю пёструю добычу без устали слизывают острые солёные языки морских хищников, которые чуют источник своей жизненной силы и поглощают её. Сама падаль связана с источниками жизни, и оттого её запах напоминает запах горького бальзама, изгоняющего лихорадочные видения. Подобно тому, как на розовой оболочке раковин, которые мы детьми снимали с каминной полки, чтобы послушать море, явственно проступали синие пятна, так и здесь близость смерти словно отравляет кровь наркотическим ядом, навевая меланхолию и грезы и вызывая в мыслях мрачную картину гибели. Но вот внезапно яркий луч жизни трижды пронзает сердце, как если бы его высекли из таинственного чёрного камня.

Всему виной странное чутьё плоти, распознающее два великих символа — смерть и зачатие — и потому придающее остроту нашей прогулке на границе между сушей и морем.

Из райка

Берлин

Некоторые наши воспоминания не теряют со временем своей яркости. Мы видим фрагменты прошлого как будто через какой-то глазок или круглые стёкла «панорам», которые раньше всегда выставляли на ежегодных ярмарках. Рассматривая картинки, внезапно показывающиеся из-за шторки, мы замечаем, что сознание действует легко и свободно. В нашу память врезаются именно те моменты, которые больше всего похожи на сон. Например, момент, когда какая-то старая дама берёт нас за руку и ведёт в комнату, где умер дедушка. Такие воспоминания хранятся иногда очень долго; они похожи на плёнки, просвеченные невидимыми лучами и ожидающие проявки. Сюда можно отнести эротическую связь, особенно если она случается на краю пропасти.

Меня постоянно лихорадило; я покинул лазарет, потому что лежать стало невыносимо, хотя до выздоровления было ещё очень далеко. Утром я кашлял в платок кровью, но старался этого не замечать. Я курил очень крепкие сигареты, причём первую брал с ночного столика даже не встав с постели, а выпитое вино сразу ударяло мне в голову.

По ночам я иногда вскакивал, разбуженный выстрелами, ибо в тесном квартале, где я снимал квартиру, находились тюрьмы, откуда пытались освободить заключённых. Неподалеку в казарме работал военно-полевой суд, по решению которого каждое утро за спиной какого-то памятника расстреливали пойманных ночью мародёров. Дети моей хозяйки знали, когда это происходило, и не пропускали ни одного раза. В нескольких шагах от памятника раскинулась ярмарка, где с вечера до предрассветных сумерек играли органчики каруселей.