Сердце мастера

– Не удивляйтесь: я, естественно, навел о вас справки, иначе эта встреча просто бы не состоялась. Мне известно, что ваша мама родом из России, в середине девяностых она вышла замуж за известного афинского хирурга и перебралась в Грецию. Ну, а вы семь лет назад оказались по учебе во Франции, что и объясняет ваш очаровательный акцент…

– Это так… А я о вас почти ничего не знаю, – Оливия зажмурилась, поднося рюмку ко рту.

На мгновение ей показалось, что внутри нее вспыхнул синий огонь и тут же погас…

Она взглянула на Волошина, чьи рубленые черты лица теперь казались ей менее резкими – наверное, от того, что она сама уже чувствовала себя иначе. После охлажденной «Столичной» по телу толчками расходилось тепло, мысли двигались в элегическом ритме. Казалось, даже сердце сбавило обороты, перейдя с квикстепа на медленный фокстрот…

– О себе я нечасто рассказываю. Вырос в Ленинграде, поступил в Репинский институт живописи и скульптуры… но с академизмом мы не подружились. Дело было в самом начале девяностых – в то время трудно было оставаться в стороне от предпринимательства. В общем, институт я не окончил, доучивался в других «университетах». Зато теперь, как видите, могу позволить себе коллекционерство. А искусство… Оно живет во мне – для этого дипломы не нужны.

Обед был завершен, и они перебрались в кабинет Волошина – угловую комнату с тяжелыми горчичными портьерами, массивным столом и роскошной библиотекой во всю стену. К ней была придвинута приставная лесенка. На нижней полке в качестве декора стояла черная печатная машинка «Ремингтон», слева от нее расположились две фотографии в рамках. На них была снята красивая женщина без признаков возраста и два хмурых мальчика-подростка. Стол был пуст – на нем лишь торчала лампа с патинированным под бронзу плафоном и светился надкушенным яблоком серебристый ноутбук. Рядом с окном вальяжно раскинулось «гостевое» кожаное кресло с выгнутой спинкой и стеганым сиденьем. За ним, в самом углу, примостился торшер.

Приготовив диктофон, Оливия опустилась в это заманчивое кресло и огляделась.

– Наверное, прозвучит нескромно, но я все же полюбопытствую: в вашем доме я не увидела ни одного предмета искусства…

– Вы очень наблюдательны, Оливия. Это городская резиденция – я здесь иногда остаюсь ночевать, но не живу. Для моей коллекции нужно гораздо больше места, не держать же мне всех «Итей» под замком в тесной комнате – им нужен «воздух», правильное освещение, перспектива… Кроме того, необходима круглосуточная охрана.

– Кстати, об «Итее». Хотела вам ее показать…

– Вы привезли с собой оригинал?!

– Нет, что вы, только снимок.

– Разумно, – похвалил ее Волошин.

Он взглянул на протянутую Оливией фотографию.

– Заочно экспертизу не произведу, я не специалист, но по авторскому стилю очень похоже… Откуда она у вас?

– Это подарок.

– Вам повезло. И с самим подарком, и с тем, кто его выбирал.

Оливия смутилась и полезла в сумку за айпадом, где были записаны вопросы для интервью.

С вводной частью беседы они покончили довольно быстро – Волошин хорошо подготовился, выдавая порциями продуманную информацию, какую обычно публикуют в пресс-релизах. Но когда речь пошла о Монтравеле, из его речи исчезла всякая формальность. Оливия смотрела на его асимметричное лицо – на эти скульптурные скулы, костистый нос, раздвоенный подбородок – и удивлялась, насколько увлеченным может быть человек, чей основной род деятельности не связан с искусством! Перед ней был не прагматичный бизнесмен, а флибустьер, летящий по волнам воображения в поисках чувственной наживы.

IX

Дора

– …Шедевр рождается тогда, когда соединяются любовь и мастерство[16]. Последнего к своим шестидесяти годам Монтравель накопил предостаточно, проделав путь от нищего студента парижской Школы изящных искусств до признанного мэтра, чьи скульптуры выставлялись в музеях и украшали собой городские парки. Любви на закате лет он уже не искал – жена и сын давно жили отдельно, предоставив чудаку возможность уединиться в его деревенском доме в Кольюре[17]. В Париж Монтравель наезжал редко и без удовольствия – лишь по рабочей необходимости. В один из таких визитов он зашел в гости к своему старому приятелю-галерейщику…

– И там случайно оказалась Дора? Кажется, я читала об этом в каких-то мемуарах.

– Она оказалась там совсем не случайно. Дора Розенталь – так звали в девичестве эту быстроглазую ладную девчонку с копной волнистых волос, которые она укладывала в «греческий узел» – своему стилю, к слову, она не изменила и в старости. Шел тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Уже десять месяцев она жила с родителями во французской столице, сбежав от «красного террора» и от погромов в родной Одессе. Отец ее, довольно одаренный музыкант, вынужден был устроиться работать тапером в кинотеатр, мать нашла место швеи в небольшом ателье. А Дора… Дора упивалась Парижем, заводила новые знакомства, готовилась к поступлению в Школу изящных искусств, что не могло не огорчать ее близких – ну, какая это профессия в послевоенные-то годы!

– Насколько я знаю, поступить ей туда так и не удалось.