Сердце мастера

«Он часто рисует цветы… Живые цветы, покрывающие склоны и изножья пиренейских гор. В блокнотах, которыми набиты карманы его бесформенного пиджака, таких набросков – десятки. Перед самым закатом, когда солнце уже скрывается за кромкой деревьев, мягко подсвечивая их с изнанки, он усаживается работать под старой смоковницей. «Свет, предшествующий сумеркам – самый лучший, Дора. Так и в жизни… Тьма уже надвигается, а ты пытаешься поймать еще немного света…» Он смотрит на меня своими ласковыми прозрачными глазами – и у меня сводит тоскливой судорогой сердце.

Думала ли я, что так привяжусь к этому чудаковатому старику? Что буду торчать месяцами в провинциальном южном городке, когда в Париже кипит настоящая жизнь?..

Мастер живет в ритме солнца. Встает с первыми его лучами и спускается к морю. Бродит по пляжу, выискивая среди всякого хлама, выброшенного за ночь на берег волнами, ржавые кривые железяки. Потом притаскивает их в мастерскую и сооружает арматуры для своих скульптур.

Он все пытается делать по-своему…

На днях, когда я закончила ему позировать и уже натянула свое платье, он попросил меня принести из сада кусок металлической сетки и принялся отшлифовывать им гипсовые поверхности незаконченной статуи, утверждая, что это лучший инструмент из тех, что ему доводилось держать в руках! Чудак, что тут скажешь…

Вчера прибыла в Перпиньян из Парижа моя русская подруга Ольга. Она привезла письма от родителей, несколько книг и кое-что из одежды. Я уехала в город на целый день, а когда вернулась, застала Монтравеля в саду. Он сидел в плетеном кресле, прислушиваясь к тревожному пению трамонтаны[27] и вглядываясь в замкнутый горизонт.

– Стихия неистова и в то же время покойна… Она не несет в себе никакого подвоха. Такой божественный пейзаж я видел лишь в греческой Итее: те же кипарисы, лавры, акации, торчащие в складке долины. Те же красные горные цветы… Вот, возьми, Дора… – сказал он, протягивая мне блокнот. – Это тебе.

На зернистом листке танцевало пурпурное пламя. Его языки извивались, сплетаясь в хищный цветочный узор. Я инстинктивно облизнула губы, на мгновение ощутив солоноватый привкус крови, пытаясь отмахнуться от преследующего меня кошмара, отвернулась.

– Тебе не нравится? – настороженно спросил Монтравель. – Этот цветок нарисован краской, добытой из желез улитки-багрянки. Я позаимствовал рецепт изготовления пурпурного пигмента у древних римлян. Когда-то такие чернила были доступны лишь императорам, но я восстановил технологию: нужно поместить моллюска в соленую воду на несколько часов, а потом выпаривать получившийся раствор на медленном огне… Ты не слушаешь меня?..

Пытаясь скрыть слезы, я убежала в дом и, закрывшись в своей комнате, зарылась лицом в подушку.

Наступившая ночь была невыносимой: мне снова снился одесский берег, поле над обрывом и эти полыхающие кровавые цветы…»

Оливия подняла глаза от экрана и задумалась: этот пурпурно-огненный кошмар, преследовавший Дору – какая-то неясная аллюзия, то и дело всплывающая в ее записях. Жаль, что нет сейчас возможности расспросить об этом Волошина…

В Онфлёре было ветрено и сыро. Самоуверенный дождь гарцевал по булыжникам одной из центральных улочек городка, где был расположен художественный салон родственников Доры. Пройдя вдоль череды разноцветных, примыкающих друг к другу домишек, напоминавших слипшуюся в коробке масляную пастель, Оливия увидела витрину с черной готической надписью «Галери Люпен».

Она толкнула входную дверь.

Под потолком сводчатого пространства нервно тренькнул медный колокольчик, оповестив хозяев о новом посетителе. Из-за стоящего в углу стола поднялся рыхлый старичок в круглых очках, крепко сидевших на характерном для бытового алкоголика носу.

– Мадмуазель Илиади? Проходите же, проходите. – Люпен поднялся и поспешил навстречу, дружелюбно улыбаясь. – Не повезло вам с погодкой, но ведь зима, что поделаешь… могу я предложить вам чашечку кофе?

Оливия благодарно кивнула.

– Тогда я оставлю вас ненадолго. А вы пока осмотритесь, чтобы нам было что обсуждать, – старичок прижал к груди сомкнутые пухлые ладошки и, пятясь назад, исчез за какой-то перегородкой.

Оливия огляделась.

Коллекция Люпена была неожиданно современной: на кирпичных, выкрашенных в парафиново-белый цвет стенах, висели геометрические сериграфии и урбанистичные коллажи. В небольшом алькове, расположенном в самой дальней части салона, расположились разнокалиберные абстрактные скульптуры.

В тот момент, когда она принялась разглядывать серию лакированных матрешек, изображавших грустного голого мужчину с прижатыми к голове заячьими ушами, Люпен появился из-за перегородки с двумя чашками дымящегося кофе и вазочкой аппетитных «оранжет»[28].