Сердце на палитре. Художник Зураб Церетели

— Почему Вольск в цементной пыли, он чистый город! Почему на заводе нет одной трубы? Почему Кремль без зубцов? — допрашивал секретарь ЦК партии Суслов, главный идеолог партии, другого художника.

— Всех на лесоповал, — грозил другой секретарь ЦК партии…

Когда эта жуткая сцена закончилась и Хрущев покинул Манеж, в наступившей тишине раздались ликующие слова: "Случилось невероятное, мы победили!" Их произнес один из устроителей просмотра, ждавший именно такого исхода. Им был Владимир Серов.

Будущий «победитель» прибыл в Тбилиси со свитой. Кавказ в ее составе представлял Сарьян, сам к тому времени переживший опалу за парижское прошлое и пристрастие к импрессионизму.

Кто такие импрессионисты Зураб хорошо знал, хотя на лекциях по истории искусства их либо замалчивали, либо ругали. Два московских купца — Морозов и Щукин собрали до революции лучшие в мире частные коллекции, при советской власти переданные Музею изобразительных искусств и Эрмитажу. Там их после войны, когда начали бороться с «формалистами», упрятали. В хрущевскую «оттепель» в Москве открылась выставка импрессионистов. Тогда все увидели, какими шедеврами владеет СССР. Выставку открывал писатель, "борец за мир", Илья Эренбург, живший годами во Франции и друживший с Пикассо. Но это случилось через несколько лет после наезда Серова в Тбилиси, о котором идет речь.

Церетели в академии считался импрессионистом. Тайком от дирекции и партийного комитета профессора приносили на занятия старые альбомы Сезанна, Ван-Гога, Ренуара… Студенты смотрели репродукции, озираясь на дверь класса.

— Теперь это дико себе представить! Я очень увлекался Сезанном…

Неудивительно, непризнанный при жизни, Сезанн оказал влияние не только на Церетели. Его воздействие испытали Матисс, Пикассо, Модильяни, Фальк, Куприн, целые направления в авангардном искусстве, фовисты, кубисты. Подобно Сезанну Церетели мог бы сказать о себе: "Я вдыхаю девственную чистоту Вселенной".

Но сказал другим словом:

— Я колорист!

Написал дипломник картину под названием "Песня о Тбилиси".

— Тему я придумал сам. На фоне города сидели на траве две девочки и пели песню, был я тогда под влиянием импрессионистов, искал колорит, свет и тень, это была фиолетово-розовая гамма.

(В фиолетово-розовой гамме написан этюд, пейзаж, принесенный родственниками во время последнего приезда в Тбилиси. Его автор увез в Москву).

Картину не собирались показывать московским академикам. Профессора предвидели, какую она может вызвать реакцию, поэтому холст, прислоненный к стене, прикрыли занавеской. Просмотр подходил к концу, как вдруг неожиданно Сарьян заглянул за занавеску.

"Песня о Тбилиси" мгновенно понравилась 78-летнему художнику, в чьих лучезарных картинах, как пишут, "властвует солнечный свет". Властвовал свет и на холсте дипломника.

Заинтересованность Сарьяна насторожила Серова. Он вслед за ним посмотрел на холст и вынес "Песне о Тбилиси" приговор, который обжалованию не подлежал. Как помнится дипломнику, он гласил:

— Снять с защиты!

Главе комиссии картина показалась отступлением от социалистического реализма, чересчур яркой и безыдейной, что по тем временам считалось непоправимым грехом. Ей был вынесен приговор. Что за праздник, когда нет на холсте ни лозунгов и красных знамен, ни портретов Ленина, ни Первомая или Октября… То был явно аполитичный праздник. Профессора академии, допустившие картину к защите, спорить с Серовым, проиллюстрировавшим Октябрьскую революцию в духе "Краткого курса истории ВКП(б)", не решались. Попытавшийся робко защитить картину Сарьян замолк под взглядом всесильного вице-президента Академии художеств СССР.

Случай был беспрецедентный. Но кто мог оспорить тогда волевое решение московского начальника, касавшееся не только безвестного студента, но и уважаемой профессуры. Кто мог осудить "вмешательство Москвы" в дела далекой от нее кавказской академии, если сплошь и рядом столица СССР командовала всем, что происходило на просторах республик Советского Союза.

До дня защиты оставалось мало дней. "Песня о Тбилиси" писалась год. Что делать?

— Ко мне заходят все, переживают. Есть такой скульптор Алик Ратиани, он тоже тогда ко мне зашел. И почему-то вдруг показалось мне его лицо скульптурным, очень интересным. Я ему говорю: "Алик, иди сюда!" И мы на десять дней закрылись в мастерской. Там и ели, и спали, домой не ходили.

— Что делать, чтобы опять не сказали — импрессионист? Я из палитры убрал кадмий красный, кадмий желтый. Оставил — английский красный, охру, белила, черную, синюю — все. За десять дней портрет Алика написал. Руки такие большие. И лицо большое, мощный образ!

На защиту пришел полный зал, все интересуются, что за десять дней успел написать? Поставили мне очень веселую оценку — пять! Хвалили как! Правда, комиссия из Москвы к этому времени уехала, и мои профессора пытались таким образом оправдать меня, невинно пострадавшего.

Что-то в этом образе было и от спортсмена, и от Петра, которого я сделал много лет спустя…