Сердце огненного острова

55

С бесчисленными элегантными палаццо соседствовали узкие дома приятных глазу расцветок – карминово-красных, нежно-желтых, кремовых. Там и сям виднелись купола и кровли церквей. На почти безлесном холме несла свою вековую вахту мощная крепость. Все краски были приглушенными, не такими яркими, какими их помнила Якобина, потому что в Неаполе была теперь поздняя осень, над городом висели серые тучи. Но хотя вода в заливе не сияла ослепительной синевой, как в тот, первый раз, Якобина почувствовала легкую вибрацию, которая еще осталась в воздухе от той синевы.

«Io t’aggio amato tanto, si t’amo tu lo ssaje…»

Слезы навернулись на глаза Якобины, когда из рыбацких лодок, столпившихся возле корпуса «Принцессы Марии», зазвучали голоса певцов и звуки гитар, лютен и мандолин. Не только из-за того, что в мелодии и словах слышались грусть и меланхолия, к которым она была ужасно восприимчивой, но еще и потому, что это пробуждало в ее памяти другое путешествие, Флортье и все, что потом случилось.

«Io te voglio bene assaje… e tu non pienze a me!»

Эдвард обнял ее за плечи и нежно поцеловал.

– Глядите-ка, у сфинкса, оказывается, тоже есть романтическая жилка.

В его словах звучала насмешка, но тон был нежный, и Якобина тихонько засмеялась. Ей нравилось, как он поддразнивал ее. Ей вообще нравился его юмор и то, что он часто сравнивал ее со сфинксом, таким же сурово-прекрасным и таким же загадочным, хотя она уже так много рассказала ему про себя. Впрочем, то, как он сейчас прижался к ее щеке, подсказало Якобине, что его тоже тронула музыка.

Эдвард Люн был моложе нее на три года и на ладонь ниже ростом. Как и Якобина, он любил литературу и музыку, играл на клавире, так что ее догадка, мелькнувшая, когда она впервые увидела его руки, оказалась верной. Только в эти три с лишним недели, которые они проводили друг с другом на борту, Якобина вдруг поняла, как ей не хватало на Яве и Суматре таких разговоров о книгах и музыке.

Она чуть отстранилась и посмотрела на Эдварда. Ей было интересно с ним, он завораживал ее, и не только своей экзотической наружностью и светскими манерами. Он принадлежал к совершенно другому миру, отличному от ее мира. Родился в Гонконге; его дед, резчик из Гуандуна, принял христианство, чтобы получить работу в миссионерском обществе, – после крещения ему доверили вырезку печатных форм для типографского пресса. Эдварда в тринадцать лет отправили на учебу в Англию, и он изучал там медицину. То, что он рассказывал о себе и своей семье, открывало для Якобины дверь в чужой, интересный мир. Его отец, пастор-китаец, хотя и женился, согласно традиции, на женщине, которую подыскали для него родители, но настоял, чтобы венчание было проведено по христианскому ритуалу; первым делом он научил свою невесту чтению и письму. Разбогатев на удачных финансовых сделках, он удалился на покой и делил свой досуг между занятиями китайской каллиграфией и созданием маленьких механических игрушек. Рассказывал Эдвард и о братьях – они, переводчик и юрист, работали в администрации Гонконга. В Сингапуре он навещал свою сестру; она готовилась к переезду в Сан-Франциско, так как ее муж, дипломат, получил туда новое назначение. Рассказал он и о должности, которая предложена ему в госпитале Гонконга, и о своем стремлении что-то изменить в городе, улучшить условия жизни людей. Желание стать врачом появилось у него после преждевременной смерти матери. Впрочем, он сомневался, что его планы осуществимы в таком городе, как Гонконг. Эти сомнения и побудили его поехать сначала в Сингапур, а потом в Амстердам, к товарищу по учебе. Он хотел добиться ясности в своих желаниях и целях и уж потом принимать решение.

Мир, в котором жил Эдвард, казался Якобине в равной степени возвышенным и приземленным, открытым миру, но связанным со своими корнями. Не та тяжелая, как свинец, рассудочность, из которой вышла Якобина, не тот контраст между яркой роскошью и крайней черствостью, даже жестокостью, с которыми она столкнулась на Яве и Суматре.

Оглушительный гудок отчаливавшего парохода оторвал Якобину от ее раздумий.