Молодой человек подавил желание кусаться и поднял скатившийся с колен сестрицы золотистый клубочек. Агата даже не улыбнулась, Дебора гордо сунула за щеку леденец – обе были в сговоре и дулись на брата из-за отложенной поездки. Подошел красноглазый Генрих, молча передал два письма, зевнул и убрался, загребая ногами скошенную поутру траву. Руппи с трудом сдержал вертящуюся на языке гадость – Генрих ползал, как привидение, потому что ночами сторожил наследника фамилии. Можно подумать, моряку нужны двери и лестницы! Захоти Руппи отправиться на прогулку, он бы воспользовался дымоходом или окном гардеробной.
Осознание того, что вопреки уверенности домочадцев он отнюдь не в клетке, и удерживало лейтенанта от бунта. До поры до времени. Руппи каждое утро клялся не замечать дрожащих маминых губ и «чужого», слишком ровного голоса. И выдерживал. Просить прощения было не за что, а любой разговор окончился бы слезами и выдавленными обещаниями, которые пришлось бы нарушить.
Руперт фок Фельсенбург не собирался замуровывать себя в розовой пещерке, но ощущать себя извергом было еще гаже, чем собакой на сворке. Если б не память «Ноордкроне», он бы сдался и пополз утешать, заверять, отрекаться, а так… Хотите следить – следите. Он читает письма, а после обеда, как всегда, займется медициной. Он совершенно спокоен и думает о большом круге кровообра-щения, а не о том, что через час садиться за общий стол и поддерживать разговор об ирисах, погоде и достоинствах блюд, у которых последние дни вообще нет вкуса.
Лейтенант опустился на украшенную венками скамейку и, чувствуя неприязненный взгляд сестер, открыл первый футляр. Герцог Альберт коротко сообщал сыну, что приедет после Коронного совета,[3]
и велел до его возвращения не покидать замок. Бабушка была откровенней.