Серебряная Инна

Пятнадцать лет Арон провел, пытаясь примириться со своей жизнью, но в какой-то момент сошел с пути и заблудился, потеряв себя самого из виду. Страх на лице Инны, когда она впервые увидела его, был и его собственным страхом. Он тоже боялся своего лица. До того момента. Именно тогда Арон и понял это. Ему больше не нужно было себя бояться. Совершенное им преступление совершил ребенок. Но ребенок вырос, то, что он сделал, заставило его повзрослеть. Вырос и продолжал жить в страхе. Страх стал его вечной ношей. И если он хочет искупить свою вину и примириться с жизнью, то ему нужно искать для этого другие способы, потому что старые больше не годятся. Ему нужны новое искупление и новое очищение.

С такими мыслями Арон встретил зиму. Они с Соломоном много времени работали в лесу, но до Рождества световой день был таким коротким, что у Арона оставалась куча времени, чтобы поболтать с Хельгой у очага или рассказать сказки детям. Часто он пересказывал Хельге прочитанное в Библии, а потом они обсуждали мораль этих историй, чем смущали не столь богобоязненного Соломона.

— Вы обращаетесь с Писанием, как я с поленом, когда столярничаю. Вырезаете из него, что вашей душе угодно. Боюсь, вам так это просто с рук не сойдет.

— Боишься, что порежемся? — усмехнулся Арон.

— Нельзя творить все, что душе угодно, со Словом Божьим. Разве не говорят, что все слова, написанные в Библии, сказаны самим Господом Богом?

— Ежели оно так, то, думаю, они выдержат. Или как, Хельга? Не нужно бояться слов — вот что я думаю. Их нужно брать руками, мять, согревать, придавать им форму. А не преклоняться перед ними. От этого никакой пользы. Что скажешь, Хельга?

— Думаю, ты дело говоришь, Арон.

— Хорошо еще, что я не шибко религиозный. А что, если бы Гранберги или Юнссоны тебя услыхали?

— Но их же тут нет, — прошептала Хельга с веселыми чертиками в глазах. — А если б и были, так они бы только обрадовались тому, что ты попадешь в ад.

Соломон покачал головой:

— Я-то тут при чем? Это вы языки распустили.

Арону нравилось проводить вечера с Хельгой и Соломоном. Они стали его семьей. С ними даже молчать было приятно. Их присутствие его успокаивало. Иногда, когда мысли не давали Арону покоя, он спускался вниз по лестнице и присаживался у очага, позволяя всем тревогам улетучиться вместе с дымом от огня. Внутри него в уютной темноте они с Инной в объятиях друг друга пережидали долгую зиму.

~~~

Когда я была совсем маленькой, мы переехали в новостройку. Наша квартира находилась на двенадцатом этаже. Я стояла у окна и смотрела на котлован с бетонными сваями, вырытый между нашим и следующим домом.

От дома на землю падала длинная тень, за пределами которой ослепительно светило солнце, как бывает в апреле, когда солнечное тепло борется за весну с северным ветром. Вдоль всей улицы — бесконечной ленты, протянувшейся между двумя горизонтами, — не росло ни единого дерева. С высоты двенадцатого этажа нельзя было различить прутики с подпорками на невидимых коричневых пятнах глины, которым только предстояло стать деревьями и лужайками. Не видно было их и внизу на улице. Ветер, или это был свет, делал все прозрачным и незначительным, все, кроме зданий, поднимавшихся из глубины отчаяния. Мне было шесть лет. Я спустилась на лифте вниз. На улице гуляли другие дети, но в их глазах была та же безнадежность, что и у меня. Как мы ни старались, игра не задавалась. Но мы пытались. Пытались много раз. Сидели на бетонном заграждении на парковке и пытались играть.

Мама считала, что «Мы все из Бюллербю» [4]— скучная книга. Мне так не казалось. Я почти не выходила из дому, потому что боялась нашей новой улицы. Боялась огромных прямоугольных теней длиной больше сотни метров. Боялась желтого ограждения вокруг котлована с арматурой. На табличках, воспрещающих вход, были нарисованы большая ладонь и маленькая голова полицейского. И еще куча пугающих букв и значков.

— Расскажи мне про твое детство, — упрашивала я маму. — Расскажи о деревне, о голоде, о волках в сенях!

Ей нравилось рассказывать.

Дорога в школу была такой длинной, что я часто забывала, куда иду. Целая вечность уходила на то, чтобы добраться до конца улицы. Это была самая худшая часть пути, потому что нужно было пройти все подъезды домов пониже, построенных между высотками. Казалось, архитекторы, проектируя наш район, играли в кубики: два стоймя, два плашмя, два стоймя, один плашмя.