Серебряные орлы

— Нет, брат, не сказал он правды. Правдой было то, что, пока император Оттон живет и царствует, побеждать должно вино. Я об этом догадывался, но как-то не мог ничего из этого вывести. А дядя Иоанн Феофилакт смог. И пожалуй, не только догадывался: он знал. А то, что он прав, выявилось сразу, когда его коленопреклоненного, посыпавшего пеплом голову у Фламинских ворот император не схватил за рыжие патлы, не плюнул в лицо, не велел своим саксам повесить, а всего лишь дал ему произнести речь, а потом подставил блудному сыну ногу для поцелуя, чтобы тот поблагодарил за прощение, да что там — за возвышение. Я был куда сильнее, сила папы Григория — триумфатора стояла за мной, но побеждает не сильнейший, а умнейший. Дядя оказался умнее, и он теперь владелец виноградников, а я его подручный.

Тимофей не скрывал от друга, как он восхищался дядей Иоанном Феофилактом. Восхищается, ненавидя. Когда Рим, онемевший от ужаса, послушно клал голову под обоюдоострый топор, нашлись только два человека, которые хотели защищаться. Иоанн Кресценций и Иоанн Феофилакт. Один с мечом в руке стоял на вершине башни Теодориха, другой, посыпав пеплом волосы, стоял на коленях у Фламинских ворот. Вооруженный железом Кресценций знал, что погибнет, но боролся; вооруженный гибкой мыслью Иоанн Феофилакт боролся, ибо знал, что победит. Он знал, что, стоя на коленях, протягивает голову не под топор, а под лавровый венок. Разумеется, его могло погубить одно неосторожное слово, одно движение, совершенное не так, как задумано, — но за это он был спокоен: знал, что ошибки не совершит. Призрак мучений и смерти не замутнит остроты мысли, не ослабит власти над голосом, руками, спиной. Самое главное, чтобы Оттон захотел выслушать, самым трудным поэтому было начало: "Наш вечный господин, угодный господу богу цезарь император Оттон Благочестивый, счастливый, непобедимый, саксонский, франкский, лангобардский, славянский, божественный Август…" Самоубийственно было бы забыть, что перед "цезарь" надо молниеносно, но очень отчетливо выбросить из себя "божественный" и тут же смутиться, зардеться, что вот безупречный римский дух сакса Оттона толкнул его на грех приписать христианскому владыке атрибут божественности, но что делать, если столько в нем от Августа Октавиана, Тита, Траяна, Адриана, Марка Аврелия… Не менее убийственно было бы ссылаться на святые слова Писания о прощении до седмижды семидесяти раз, о винах, отпускаемых тем, кто перед нами виновен, о том, что надлежит любить врага своего… Нет, торжественным, возвышенным, сокрушенным, но отнюдь не умоляющим голосом следует говорить о Юлии, плачущей над головой Помпея, смертельного врага своего… О Корнелии, оплакивающем пожар Карфагена… О Тите, который назвал потерянным день, когда он не совершил ни одного доброго деяния… об Августе, благородно прощающем Цинну…

Когда Тимофей жаловался Григорию Пятому, что император Оттон назначил Иоанна Феофилакта главой сената, вместо того чтобы плюнуть ему в лицо, папа ответил с горькой усмешкой: "А ты видал когда-нибудь человека, который плевал бы в воду, в которой видит свой облик чудесно, великолепно, выгодно отраженным?" Зеркало римских доблестей Оттона не могло разделить судьбу других побрякушек и драгоценностей неверного Рима: когда последние дни февраля и весь март уходили в вечность под лязг щипцов, вырывающих ноздри и языки, Иоанн Феофилакт спокойно проводил долгие ночные часы, усердно вникая в старые рукописи, поистине бездонные залежи бесценных сведений о старинных церемониях при императорском дворе. Густыми красными чернилами, словно собственной кровью сердца, выписывал он точные размеры сияющего ореола, который должен обрамлять чудесно выложенную из золотых камешков шевелюру Оттона на огромных мозаиках, долженствующих украшать стены дворца, только что воздвигнутого на Авентине. С особым удовольствием работал он над замыслом устройства столовой залы, точно скопированной с константинопольской залы Девятнадцати акувитов. И не хотел считаться с тем, что лотарингские, франкские, саксонские епископы, аббаты, графы и князья будут ерзать и перешептываться, когда на время пиршества вопреки стародавним обычаям дружины отделится от них Оттон, возвысясь на новый манер, вознесясь на возвышение, на котором встанет полукруглый стол на одну персону. За этим столом будут подавать императору Запада точно то же самое, что и на возвышении в зале Девятнадцати акувитов вкушает самодержец Востока. И только вино будет другое, куда лучше: не кипрское, а тускуланское.

Иоанн Феофилакт не знал, любит ли Оттон Третий вино. Но это его не интересовало. Он знал, что Оттон будет пить вино. Много вина. Наверняка больше, чем пили Август и Тит, Траян и Марк Аврелий. Те даже могли себе позволить вовсе его не пить. А Оттон не может.